Егор Кизим - Овощи души

Подштанники, качаясь на веревке,
Полапали глумливую луну.
Коровища и божие коровки
Непротивляются общественному сну.

Сожители промозглого сарая,
Знакомые с безжалостным хлыстом,
В последний путь кормильца провожая,
Отрыгивают жеваным листом.

А он лежит, лежит среди развалин,
Избушек, небоскребов и телег.
А на груди его товарищ Сталин —
Простой советский человек.

Луну, как бледную поганку,
В кастрюле неба варит горе.
Дородный поп затмил крестьянку,
Повесив лифчик на заборе.

И воют волками метели,
И мечутся крысята в клетке,
А муж ея лежит в постели
Описторхозницы–соседки.

А муж ея козою болен,
На телок смотрит без охоты.
А на пальто сидят две моли
С предощущением блевоты.

Влюбилась в конюха крестьянка,
Половики стащили воры.
Луна, как бледная поганка,
А звезды словно мухоморы.

Тонкий месяц светит слабо,
Скособенившись чуть–чуть.
Проспиртованная баба
Села в лужу отдохнуть.

Нос — червивая картошка,
Губы — смоль сковороды.
По щеке гуляет блошка
Цвета ночи и мечты.

— Гей, вы, звезды–проститутки,
Гей, ты, месяц–фраерок.
На блатхате, в псиной будке
Девку жучит упырек.

Возмутилась бабка–Ежка
Благороднейших кровей:
— Ах, ты, сучка, мандавошка,
Язва юности моей.

Я ль тебя не баловала,
В рот объедков не совала?
Дай мне палку колбасы,
Че ты шимишься? Не ссы.

Пробегает мопсик мимо,
Удивленный тупя взор.
— Братик, ради херувима,
Сунь мне в зубки «Беломор».

Пес, задрав кривую ножку,
Брызжет струйкой золотой
Кодло пляшет под гармошку,
Породнившись с блатотой.

Вот идет интеллигент
С черным дипломатом.
Бросил липкий комплимент,
Выругался матом.

Вот троллейбус тараканом
Проползает меж домов.
Пахнет скошенным бурьяном
Для овечек и коров.

Источают ароматы
И коровии шлепки.
Бомж усталый, волосатый
Ест ботинки, пьет духи.

Посредине тротуара,
Задохнувшись от угара,
Баба синяя лежит,
А под ней река бежит.

И плывут по той реке
Мафиози в челноке
С пулеметом, автоматом.
Смерть — буржуям, жись — солдатам.

С ними дядька Черномор,
На полставки — рекетер,
На полставки — прокурор.
Раскудри его в забор.

Когда галактика вращаться перестанет,
Даст дуба смычка сел и городов —
С холодной печки слезет дядя Ваня
И бросит в топку две охапки дров.

И, шурудя дрожащими руками,
Найдет средь хлама четверть первача.
Полечит горло жгучими глотками
И ляжет спать, частушку бормоча.

Маман ушла в ночную смену,
Отец–пропойца бузит.
Зубами рвет на лапах вену,
Слюною брызжит и хрипит.

Его связав тугим канатом,
Пойду кого‑нибудь снимать.
Меня воспитывала матом
Родная улица и мать.

Меня дубасила жестоко,
А я тебя коблом долбил.
Ты ощенилась раньше срока.
Щенок твой — форменный дебил.

Жизнь запланировав свыше,
Бог на крылечке уснул,
Возятся люди и мыши,
Падает времени стул.

Связь между мною и небом
Стала заметно слабеть.
Пахнет клопами и хлебом,
Хочется телку иметь.

Вышли мы все из Эдема,
Дети отеческой лжи.
Рыщет мясная проблема
В дебрях кулацкой души.

Вышли — горбатыми стали,
Щупая солнца волдырь,
Тянемся в скудные дали.
Так завещал поводырь.

Стало мозгу тесно
В черепной коробке.
Вылез он наружу
Обозреть простор:

По траве копченой
Ползают коровки,
Мураши кусают
Вялый помидор.

— Мозг ты мой любимый,
Мокрый, непонятный,
Что лежишь уныло,
Собирая пыль?

Погулял — и будет.
Залезай обратно
— Не могу, — сказал он. —
Мне автомобиль

Размозжил коробку
Лобовым стеклом.
А дружок брезгливо
Бросил: «Поделом!»

Мы лежали в шалаше.
Эф равнялось Эм на Же.
Твое тело — просто клад.
Е равно Эм Це квадрат.

Я верю только собственному глазу,
Который тоже может ошибиться.
Я насморк не подхватывал ни разу,
Хотя была возможность заразиться.

Мне не забыть кудлатой институтки,
Что по любви мне бросилась на шею.
Теперь другой срывает незабудки,
А я об этом горько сожалею.

Спит в тревожном полумраке
Магазин «Вино и водка».
Одинокие собаки
Скалят рожи на прохожих.

Кто‑то возится в подвале,
Громыхая одичало.
Что‑то в хламе зажурчало,
Завозилось ненароком.

Вышли двое. Все в грязюке,
Но одеты по–блатному.
Он застегивает брюки

И она — под мышкой чешет
Кожной складкой края рта:
«Скукатища.» «Тошнота.»

Что
стало
c
розой
после
сотен
рук

Припадок сна сковал трущобы леса.
Из ила вылез скользкий дед–упырь.
Царевну жмет пронырливый повеса,
Раздутый, словно радужный пузырь.

Девица юркая повесе не дается,
Как перепелка судорожно бьется.
Но, чу, затихла… Путы колдовства,
Противореча тайнам естества,

Она плетет из всякой чертовщины,
Да безобразно филины поют.
Парит тахта, и мясо мертвечины
Руками раки рвя, жуют.

Мокрица дергает ногой лохматой,
Да влажной красной нитью вьется червь.
Висит на древе трупик куропатый,
Скрипит замшелая избушки дверь.

Вкусивши плод запретный наслажденья,
Царевна превращается в Ягу.
И грубосексуальный смех презренья
Корежит впалую щеку.

Среди ублюдков, пьяниц и калек
Родился безъизъяночеловек.
В его роду имелась обезьяна,
Душевная такая, без изъяна.

Созидатель общественной бани
Веник жизни утратил в бою.
Ударяются в рок христиане,
Сатане дифирамбы поют.