Томаш Пьонтек - Героин

Постоянно угрожая пистолетом, советник приказал мне погрузить мать и сына в автомобиль. Потом мы куда-то поехали — в полицию или в больницу. В старом автомобиле советника все подпрыгивало, прежде всего, голова Слона на моих коленях. Я сидел, но у меня было ощущение, что лежу: как-то уж очень прочно я устроился на сиденьи этого подскакивающего автомобиля. Советник что-то очень громко говорил самому себе о зверях. О том, что они должны жить в земляных норах. И что человек плюет самому себе в лицо, давая им квартиры. Потому что это он дал им квартиры. Еще когда эти микрорайоны только начинали застраивать, ему пришла в голову идея. Был такой период, когда было много женщин с детьми и они писали заявления. И были задействованы большие инвестиционные мощности, когда строили этот район. А он сделал так, чтобы построили район для таких женщин. Чтобы собрать их вместе, без вражеского окружения, чтобы никто на них пальцами не показывал. Ведь тогда обо всем думали, о людях думали. А сейчас, вместо того чтобы целовать ему руки, они его ненавидят. Если бы он тогда это знал, то никогда бы не взял квартиру в этом районе. Он взял, потому что район застраивался, а ему очень нужно было жилье, и он не знал, что совершает большую ошибку. И что сейчас он вынужден использовать оружие. Он уже тридцать лет владеет разрешением на ношение оружия. Никогда не использовал его для самообороны. Но вынужден был защитить другого человека. Это должен был быть наилучший микрорайон для женщин.

Когда советник на минуту остановился на светофоре возле «Мультикино», где перед нами проезжала вереница автомобилей, я выпрыгнул наружу, в заросли.

Убегая через дворики, я так страшно потел, будто был не человеком, а намного более водянистым организмом. Но советник не стрелял в меня и» не догонял — у него было достаточно проблем в собственной машине.

Вот только мне было очень холодно и одежда прилипала к телу, когда я пробегал через микрорайоны, а потом через заросли на горку. Как только я добрался домой, я бросился к товару и курил долго-долго, пока мне не стало хорошо.

А сейчас я лежу на полу и делаю из фольги очередную порядочную хапку, А потом еще одну. У меня в голове — солнце. Каждую секунду я засыпаю и вижу лица. Они выглядят как человеческие, но это не люди. Их изменило абсолютное счастье и уже никогда у них не будет другого выражения лица, они даже не откроют глаз. Когда я просыпаюсь, я тоже вижу лицо — лицо Роберта. Он почему-то не уехал на пять дней. Я не знаю, что ему нужно, но я желаю, чтобы он это получил. Я желаю ему быть таким же счастливым, как и я.

Он протягивает в мою сторону руку с чем-то черным. Это опять дуло, пистолет. Но я уже нахожусь намного дальше, чем он мог бы меня послать.

Это было как столкновение. Как столкновение с чем-то охуенно твердым. Но я — настолько охуенно мягкий, что это превратилось в заебательскую нежность. Как бетон, сделанный из человека. Мускулистый, небритый и спрессованный воедино человек или люди, которые превращаются, типа, в бетон. Но я из всего способен сделать нечто супермягкое, идеальное для тискания. У меня с каждым так. И с собой, конечно же, прежде всего. Потому что я — самый сильный и самый мягкий.

Приблизительно так выглядят мои пробуждения, когда я просыпаюсь, все еще обкуренный.

Мне так хорошо, что я сажусь на корточки на кровати. А потом вспоминаю, что у меня есть помада. Я пытаюсь ею разрисовать простыню в вишневый цвет. У меня получаются только розовые линии, но они даже лучше — я засыпаю на них, потому что мне тепло, как в собственном животе.

А когда я просыпаюсь, то обнаруживаю в своем горле нечто сухое, но оно не царапает. Я кашляю, и оно вылетает. Такое маленькое и коричневое. Мне все еще очень хорошо. Мне так горячо, сладко, но темновато, будто бы вместо всего у меня — жидкий шоколад.

Немного позднее мне становится менее хорошо, но я открываю шкафчик с фотографиями лесных участков. Я велел сделать их специально к документации, так как я строю там кое-что. Но вообще-то это красивые снимки — с настроением. Только вот что-то мне все менее и менее хорошо. На одном из снимков — старый, но красивый дачный домик, с такой гуральской крышей.

Тогда я вспоминаю о помаде, а потом опять забываю. Я опять полностью превращаюсь в шоколад и, только проснувшись, могу подойти к зеркалу, чтобы сделать себе большие розовые круги на щеках. Я подвожу и губы. Мне всегда нравился цвет чайной розы. Он был не просто сладким — было в нем что-то еще. Но сейчас я немного сильнее его размазываю, и он становится еще розовее, Я подвожу себе под глазами серебряные тени. Так, чтобы они видели, что я не только сильная, но и сладкая. Очень сладкая, но пережила разное и способна быть холодной. Они будут меня уважать еще больше. Я не заканчиваю наводить тени, а только их подчеркиваю — делаю несколько штрихов под глазами, потому что так будет лучше.

Я засыпаю и просыпаюсь, а на простыне отпечаталось что-то розовое с моего лица — с губ, щек и из-под глаз. Такое легкое лицо, такое свободное и счастливое, словно само очертание. Но нечто похожее, нечто легкое происходит и со мной. Я выплевываю что-то из самой глубины горла. Потом встаю, но мне так хорошо, что я снова сажусь.

Потом я еще немножко курю. Я должен подойти к шкафу, поэтому мне становится немного менее хорошо, но когда я его открываю, то могу лечь на пол. Я закрываю глаза, как в теплой купели, и тихо бормочу, а когда опять смотрю, то вижу головы в шкафу, В шкафу стоят головы — без глаз, пластиковые, и каждая из них одета в отсвечивающий парик. Они смотрят на меня. А я думаю, что это Галактические Учительницы. Они приехали сюда, чтобы заниматься любовью, а потом насиловать мужчин, и через некоторое время становится очень хорошо, а когда я думаю, что они из пластика, то мне становится еще приятней.

Когда я опять просыпаюсь, то одеваю парик. Несколько часов катаюсь по кровати, все медленнее и медленнее. А позже — опять курю.

Помню, что утром следующего дня меня будит что-то в животе. Будто бы я должен родить нечто мертвое. Словно это мой ребенок, который не может жить. Но это только такая мысль, не сильно мешающая, так как во мне еще сохранилось тепло со вчерашнего дня. Я чищу зубы. Не ощущаю вкуса пасты. Но чувствую, что она очень приятно действует внутри меня. Я звоню к Ками. Ками стоит под дверью — он энергичный загорелый шатен, но побоится сюда войти. Я хочу лишь, чтобы он привел Пинг-Понга. Так они его зовут. В первый же день после того случая я велел им называть его Гением. Но они подумали, что я шучу.

Вообще-то Гений появился после того, как пацаны рассказали мне о вьетнамском баре «Тигр». Там работал какой-то узкоглазый говнюк, который готовил заебательские вещи. Пацаны рассказывали, что это наилучшее, что они в жизни ели. Они, конечно же, в жизни ели не так много разных вещей. Они не смогли бы вести программу «Готовь с нами». Но я, в конце концов, позволил им себя убедить. Но, правда, оказалось, что вьетнамец к тому же знает и китайскую кухню. Они привезли мне самое лучшее ю-чжоу, которое я когда-либо ел, только вот называлось это блюдо «цыпленок пикантный» — гнусно и по-базарному. Я приказал детям, чтобы они поувивались вокруг узкоглазого. Это было нетрудно, потому что все вьетнамцы курят. Он начал готовить для пацанов на шару, чтобы получать героин. А пацаны должны были научить его польскому языку, и это им в какой-то мере удалось. Вьетнамцы учатся быстро. А мне нужно было с ним объясниться. Я не хотел разговаривать с ним через переводчика. Я не хотел, чтобы какой-нибудь вьетнамец знал об этом разговоре. Я знал почти наверняка, что парень побоится прийти. Но он согласился при условии, что ему никогда не придется готовить на вынос. Он боялся, что если какой-нибудь вьетнамец съест приготовленную им жратву, то сразу же узнает, кто ее приготовил. И таким образом его нынешний работодатель и кредитор — у вьетнамцев почему-то принято, что работодатель всегда является и кредитором, — некий господин Транх узнает, куда пропал его повар. Тихий пансионат, спрятанный глубоко в лесах за Варшавой, как нельзя лучше подходил моему маленькому вьетнамцу, поскольку он боялся, что господин Транх будет его всюду искать. Парень все еще пахнул имбирем, но мне это даже нравится.