Томаш Пьонтек - Героин

Когда произошла эта история, мне очень нужно было что-либо мягкое. Я велел ему приехать на всю ночь. Ему даже не надо было курить. Когда мы познакомились, у него уже было удалено то, отчего люди становятся твердыми. Он думал, что его ждет порция экстремальных нежностей. Но я не смог выдержать и до того, как он приехал, сам употребил немного мягкого вещества, и позднее лишь ласкал его, а немного погодя — себя. Но самое лучшее, что было этой ночью, — это то, что она, честно говоря, так до сих пор и не закончилась. Я до сих пор не выходил из комнаты.

Я делаю себе новый макияж специально перед приходом парня, Я — Императрица. Косые фиолетово-золотые тени. Губы — тоже вишнево-фиолетовые, И темно-синий парик. Я сегодня — Императрица, но такая сладкая и ослабевшая. Словно вот-вот уснет. Словно вот-вот уснет и уже никогда не вернется. Хотя тут так же, как и везде, — кайфово. Я ищу фольгу, но как раз в дверь звонит Ками. Он пришел с вьетнамцем. Ками запрещено входить и даже смотреть внутрь комнаты, на меня. Я спокойно открываю дверь и одновременно поджигаю фольгу. Мне очень сладостно разговаривать с вьетнамцем. Он понимает через слово, но догадывается, что я говорю одни лишь комплименты. Его немного пугает макияж, но, увидев его, он начинает понимать, что сегодня не будет экстремальных нежностей. Мне бы хотелось, чтобы он перестал бояться. Он не должен бояться, потому что Императрица хочет подарить ему все теплые моря — в одно мгновение. Я достаю серебряную коробочку с моим желтым порошком.

Мы выкуриваем с ним вторую, еще более крепкую хапку. Моя голова похожа на душ: из нее выливается что-то очень теплое на все тело, вниз. Я укладываю уже совершенно мягкого вьетнамца в кровать и раздеваю его, подготавливая к ласкам, А потом беру его за руку — и все просто чудесно. А немного погодя опускаю руку и мне очень приятно. Очень горячо и недвижимо. Вдруг звонит телефон.

Сначала звонит юрист, мой юрист — раз в неделю звонит действительно мой юрист. Сразу же после него — депутат, мой депутат. Интересно, знают ли они, что разговаривают с большим аквариумом, наполненным медом, который подвешен где-то высоко и колышется, как колокол. Наверное, знают, поскольку хотят встретиться.

Я не знаю, что им нужно, но, честно говоря, знаю, потому что им всегда нужно одно и то же. Чтобы я вытянул их из всего этого — из этих фирм, должностей, бизнеса, семей, детей, жен, домов. Из этой беготни по кругу за своим собственным, еще до конца не высранным, говном. Чтобы я раздел их донага и окунул в нечто похожее на море в Израиле. Вроде бы Мертвое, но теплое. Но Императрица уже начала строить для них домик. Они смогут спрятаться в нем. И преподносить себе самый сладкий в мире расслабон настолько долго, насколько они выдержат.

Медленно начинает темнеть, но все еще хорошо виден газон. Он выглядит как зеленая скатерть в пятнах. Повсюду разбросаны большие коричневые куски в бордовых лужах. У меня тоже где-то есть бордовая помада, и когда я вечером уединюсь — один или с вьетнамцем, — то сделаю себе настоящий макияж. А может, и на все тело — мое или его тело.

Деревянная дверь, похожая на ворота в конюшне, открыта. Кто-то стоит в дверях с подносом, но засыпает на ходу и покачивается. Я целую его в голову и шею. Он постанывает, но не просыпается. Раньше тут был агротуристический пансионат, ранчо, школа верховой езды и конюшни. Я купил его со всем этим добром. На открытие мне пришло в голову приготовить татарский гриль, как в фильме о Чингисхане. Его когда-то показывали по телевизору — в те времена, когда еще показывали монгольские фильмы. Вьетнамец должен был вылить из бассейна всю воду, чтобы залить туда на метровую высоту специального соуса для гриля. Я нашел его потом в этом соусе, но его голова находилась над поверхностью. Я хотел его вытянуть, чтобы уксус и перец не обожгли его игрушечки, которые находятся в штанах. Но я засыпаю, а просыпаюсь, когда начинает темнеть, и там его наверняка нет. Я курю еще несколько раз по маленькой хапке.

У каждого моего ребенка есть своя квартирка. Квартирки маленькие, но очень мягкие. Но им и не нужны большие квартирки. Ни одно окно не подает признаков жизни. И очень хорошо. Не нужно, чтобы они двигались, ходили, ведь они в гостях у своей самой лучшей мамы. И думать им слишком много не нужно, они даже и не должны думать, чтобы шоколад не помутнел. У одного из них есть даже своя собственная фирма — маленькая, но неплохая: он придумал какой-то набор для приемов — пластиковая тарелочка с ручкой для стаканчика, чтобы можно было кушать стоя и ставить стаканчик на ту же тарелочку, с которой ешь, чтобы он не мешал. Он это придумал, а сейчас все у него это покупают, потому что никто раньше до этого не додумался. Он, наверное, сейчас о чем-нибудь думает, потому что большинство его мыслей, скорее всего, приятные. Но зачем? Так называемого успеха добиваются не для того, чтобы о нем думать, а для того лишь, чтобы уже ни о чем не надо было думать.

Из дома выходит Ками. Я приказываю ему забрать кумыс. Он делает это как-то очень четко. Так как при всем этом он вообще-то заторможенный. Сегодня он попросил у меня разрешения пыхнуть. Боялся, бедняга. Не нужно меня бояться. Я лучше всех знаю, что всем нужно немного счастья. Он наверняка хотел заныкать кумыс и выпить его завтра, чтобы его прочистило. Может, приказать ему выпить его прямо сейчас? И он, конечно же, выблевал. Маленькое наказание.

Я опять просыпаюсь. Уже почти совсем стемнело. Тихонько стрекочут галки, но как-то несмело. Должно быть, наши кони их возбуждают, но они для них все еще слишком горячие или слишком острые. Один из них, наверное, пошевелился. Нет, это кто-то заснул возле коня. Возможно, его привлекло тепло жаркого. Но зачем ему еще какое-то тепло? Он сам должен быть теплым как никогда. Когда я засну, а потом проснусь, то вытяну его из лужи и еще больше накурю. Хотя он никогда не достигнет такой степени обдолбанности, как я.

На следующий день я просыпаюсь утром со сладкими остатками обкура, но почти трезвая. Я выглядываю из окна. Муравьи сделали нечто наподобие муравейника на одной из наших кляч. Но это какой-то спокойный муравейник.

Я открываю двери комнаты. Я ожидаю бормотания заткнутого кляпом человека, но сначала входят парни и застывают в абсолютной тишине, увидев мой макияж.

— Смерть, — представляюсь я. Только теперь они успокаиваются и возвращаются к своему занятию. То есть тащат кресло, на котором сидит привязанный Лукаш. Его рот заткнут кляпом, а руки в районе большого пальца забинтованы.

— Раз в неделю — это слишком мало, — успокаиваю я. — Я знаю. Даже раз в день может быть слишком мало, если ты хочешь почувствовать себя так, как я.

Я вижу несколько розовых разводов, которые замечаю все чаще и не могу попасть иглой в его жилу, хоть она у него и набрякла. Лукаш тихо плачет. Жаль, что не от волнения. Я приказываю Ками закончить укол. Ками умеет делать уколы — когда-то он их делал себе.