Тимофей Фрязинский - Венера туберкулеза

- Если б знали вы, что за сволочи, все московские му-со-ра.

- А, ну-ка, давай-ка, уебывай отсюда, Россия – для русских, Москва – для москвичей.

- Хулиган донт-стоп, хулиган донт-стоп.

Когда это складно и бодро скандирует 500 молодых бритоголовых отморозков, то чувствуешь себя среди них куда лучше, чем на скучной лекции в институте среди 25-ти представителей разношерстного студенчества. Поэтому я и ездил на матчи, сначала редкие домашние, потом все домашние, а затем редкие, но выездные. Иной домашний матч был покруче выездного. В тот вечер в Москве «Спартак» играл против «Зенита». Мы пили пиво и отслеживали движняки на пяточке перед кассами. Парубок уже давно вычислил многих основных бойцов, которые находились в ожидании чего-то. Мы стали ждать того, что ждали они. Таких, как мы, здесь шарилось очень много, но не опытный глаз ни о чем бы и не догадался.

- Пошли, - отрезает Парубок.

- Куда?

- Со всеми.

Основа срывается, за ними цепляется еще большее число людей, кто-то отламывает какую-то железяку, толпа поднимается на мост и двигается вдоль Щелковского шоссе. Нас несколько сотен. Адриналин медленно начинает подниматься выше уровня. Незабываемые всплески, ради них все и происходит. Тогда центровые фанаты еще не мелькали в радио-эфирах и на ТВ, всем было достаточно улицы. Прохожие в шоке. Идем, какой-то лысый тип орет, чтобы все встали плотнее. Где-то вдалеке слышится гул голосов. Понеслось. Теперь мы бежим. Суета. Опять отламываются подручные материалы, какие-то перцы вооружаются древками флагов, торчащих возле какого-то здания. Пьяный Кирпич наиболее активен из нас, он натыкается на лежащего зенитоса и хуячит его ногой, к шарфику питерца бросаются человек пять, и он уходит на сувенирные лоскутки. Где-то вдалеке слышится гул сирен. Сбавляем ход.

- Вперед, уроды! Вперед! – лысый тип гонит нас по курсу и не дает опомниться. Через несколько метров я натыкаюсь на мусора с автоматом. Стреляет в воздух. Они выстраиваются в ряд. Это уже не шутки. Делаю умное отвлеченное лицо, мол, я тут случайно оказался, и сворачиваю в переулок, по которому иду в диком напряжении. Могут выстрелить, могут дать пизды, могут увезти на козле.

- По факту прошедших беспорядков, - говорил диктор стадиона в течение нескольких следующих домашних матчей, - возбуждено несколько уголовных дел.

Кого поймали, того засудят. Страшно, конечно, но спустя некоторое время я поехал с Парубком в «Сокольники», где был назначен сбор сил для махача с фанатами ЦСКА. В тот день был долгожданный дерби. Стоим, ждем, проходит часа полтора, вокруг куртки-бомберы, джинса и башмаки-говнодавы. Нами усеяна вся площадь, сотни три человек. И в этот момент на горизонте появляются враги. Слышится звон разбитых витрин продуктового магазина. Мы бежим на них, они бегут на нас, над головами летят бутылки. Начинаются локальные перемахи. Приезжает одна мусорская машина, сделать ничего не может, она беспомощно крутится на площади, какой-то тип подходит к ней вплотную и со всего размаха бросает в лобовое стекло пивной батл. Рядом кому-то в бошку попадает камень, хлещет кровь, кто-то достает бинт и начинает перевязывать пострадавшего. Опять сирена, опять мусора с автоматами. Беспорядки угасают, нас конвоируют до метро. Переживаний масса и главное, таких, что не каждому даны. Этим и притягателен фанатизм, под каким флагом он бы не выступал. Величие. Захватывающие события. Организация, лидеры, стратегия. Пятьсот агрессивных мужиков от 16 до 40, проникнутых ненавистью, в самом центре Москвы беспрепятственно устраивают массовое побоище, круша друг друга, витрины и черепа представителям земной власти. Мы были боги, хоть и на пять минут.

Когда папа, увлеченно занимающийся агитационной работой в поддержку одного из кандидатов на предстоящих президентских выборах, попросил меня зайти к куратору по нашему району за новой порцией листовок и газет, меня это не обрадовало. Политические функционеры вызывали во мне неприязнь. Контактировать с такими людьми не хотелось абсолютно.

- А, Тимофей! Проходи, - Никита Николаевич, о котором я уже был насышан, был вежлив, его лицо представляло собой типичную физиономию деляги, искринки хитрости в глазах скорее стимулировались, нежели не скрывались.

- Да, я не надолго.

- Проходи, проходи. У меня есть к тебе разговор.

Мы сели на кухне.

- Мне твой папа, - продолжил он, - про тебя рассказывал. Не хочешь ли ты поработать на этих выборах.

Вряд ли меня устроит предложение раздавать листовки и разносить газеты. Вежливо откажусь под предлогом насыщенной журналистской деятельности.

- А что надо делать?

- Я сегодня был на совещании у Сергея Юрьевича Глазьева, там решались разные вопросы в связи с выборами. В ближайшее время будет создаваться новая структура. Информационно-аналитический центр. И туда требуются молодые люди. Работа с обращениями граждан. Сможешь?

- Думаю, да.

Как же быстро я меняю свои решения.

- Работу надо начинать завтра.

И я опять, как в беде, оказался в отталкивающей и одновременно притягательной политике. Притягательна она тем, что вхож туда далеко не каждый, а отталкивающа, ибо каждый, кто туда вхож, мутен. Чтобы снова войти в этот мир, мне пришлось подставить сотрудников редакции, под угрозой оказался выход следующего номера нашего издания, я плюнул на все обязательства перед начальством.

- Меня не волнует, - орала на меня главный редактор Туся, - что ты нашел новое место работы. Ты обязан отработать у нас еще две недели. Мы тебя никуда не отпустим. За тобой статьи. Мне плевать на тебя.

- Можешь хоть сейчас уходить, но если мы уволим тебя по статье, - орала на меня шеф главного редактора пучеглазая Елизавета Петровна, - тебя с такой трудовой книжкой никто никуда не возьмет. Мне плевать на тебя.

Елизавета Петровна, как успешный топ-менеджер, недавно получила в подарок от еще более значимого начальства небольшую иномарочку. Заслуга ее состоит в том, что она своими скандалами и наездами вынудила 15 сотрудников департамента уволиться по собственному желанию, их работа была раскидана по оставшимся счастливчикам, заработную плату же своим служащим Елизавета Петровна повысить не пожелала. Помещица. Так просто отпускать меня она тоже была не намерена. Встала в позу.

- У нас серьезная структура, - с этого и начался наш последний разговор, - мы не позволим тебе по своему желанию уйти тогда, когда этого захотел ты.

Власть делает людей надменными, ибо безвластные раболепствуют, но властьимущим очень больно становится тогда, когда происходит неожиданное, и на их власть плюют. Не ставить ни во что наделенную властью персону – это единственная возможность сделать из нее нормального человека. Только через боль человек становится самим собой. Самолюбие администратора, приносящее массу зримых и незримых бед людям, является удачной целью для тех, кто хочет ходить по земле с высоко поднятой головой.