Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа

Конечно, не все, но многие из моих приключений в Телме, штат Алабама, были того же сорта, что всплыли сегодня на поверхность моего подсознания. То, что я делаю сегодня ночью, я делал и все остальные ночи, которые провел один в этом едва отделенном от куда большего и куда более темного пространства месте, что неизбежно напоминает мне о неупоминаемом, и о чем я снова упоминаю — о безмерной пустоте Ничего и Нигде, откуда появляются мерцающие искорки жизни, снова стремительно в нее падающие, даже в самых затянувшихся случаях, волшебным падением воздушного гимнаста из-под купола цирка, перелетающего с трапеции на трапецию без страховочной сетки под ним. Это действие, момент совершенного блеска — и затем падение, прыжок из света в сердце тьмы, и великий вздох ужаса и страха публики, сравнимый с тем, что происходит в сердце этого гимнаста, когда он обнаруживает, что не рассчитал свой полет и это будет стоить ему жизни.

О Господи, у меня-то что общего с этим аффектированным стилем Пьера Лоти эпохи смены столетий?

Я сказал: то что я делаю сегодня ночью, я делаю всегда, когда бываю один с тех пор, как вступил в «хрупкий мир любви», за исключением того, что я не лежу голым в постели на животе, и не прижимаю свой теплый наполовину вставший член к пустоте, оставшейся от Лэнса.

— Малыш, ты хочешь писать, но у тебя нет образования, — сказал он мне однажды, рассерженный тем, что я остался сидеть за BON AMI со своей «голубой сойкой» и царапать карандашом, а не пошел к нему в постель.

— Ты имеешь в виду формальное образование, а не соответствующую подготовку.

— Малыш, у тебя его еще меньше, чем у меня.

— Откуда ты знаешь?

— Послушай, инспектор по прогулам сидел у тебя на хвосте, когда я тебя встретил.

— Это если верить моей матери, первоклассной сочинительнице. На самом деле в Телме, штат Алабама, я получил, такую же подготовку, как и поэт Артюр Рембо в Шарлевилле, когда он схватил школьный приз и бежал.

— Это что еще за тип?

— Если не знаешь, то и не хвастайся своим образованием.

— Не забывай, что когда я тебя встретил, ты был в общефедеральном розыске.

— Я и до сих пор в нем.

— Малыш, тебя хорошо ебут? Ответ на этот вопрос — да, и поэтому если тебе чего не хватает то не так ж и многого.

— Мне бы хотелось стать чем-то более постоянным, чем простым резервуаром для спермы, зараженной к тому же микробами от анонимных доноров, которых ты встречаешь ночами во время гастролей твоего ледового шоу.

— Ты там не сиди и не разговаривай со мной, как маленькая библиотечная проститутка.

— А ты там не лежи и не разговаривай со мной, как будто ты меня купил за право жить в этой дыре.

— Если тебе не нравится мой стиль жизни…

— А тебе нравится?

— Стиль жизни человека должен соответствовать его будущему, а не настоящему, а в моем будущем я не хочу быть звездой балета, мне не вечно оставаться живым негром на льду, малыш, но я буду наркоманом, и эта дыра вполне подойдет для моей будущей жизни.

— С этим я не спорю, поскольку знаю твои привычки, но как насчет меня, могу я мою жизнь приспособить к будущему…

— Негра-наркомана?

— Это ты сказал, не я.

— В тебе пробуждается южанин-плантатор, и предупреждаю тебя, я в ответ могу стать дикой кошкой.

— У тебя зеленые глаза в коричневую крапинку, Лэнс, как у хищной кошки, они горят, они прожгли тебе путь в мою жизнь, ты можешь сжечь и себя, и я останусь выжженным, как деревня из хижин с соломенными крышами, которую ты поджег, разграбил и разорил и… не надо!

Он пытался вытащить меня из-за ящика и отнести в кровать, и я знал, что это не для любви, а для мести.

— Это может быть нашим последним причастием, — предупредил он меня, и его рука ослабила хватку.

— Но без таинства в нем.

— Хорошо, давай без этих трагедий. Расскажи мне о твоем самообразовании в Телме, малыш.

Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить разговор, который оказался нашим последним разговором, и потом сказал спокойно, насколько это было возможно, когда его хищные кошачьи глаза прожигали дыры в моей спине:

— В Телме я каждый вечер ходил в публичную библиотеку, завещанную городу одной богатой вдовой, и там были переводы всей классики от древних греков до молодого поэта Рембо, на которого я похожу.

— А откуда ты знаешь, на кого он был похож, на тебя или не на тебя?

— Оттуда, — и я вытащил страницу, вырванную из книжки в библиотеке Телмы, штат Алабама, со знаменитым портретом Рембо — фотографией в «Au Coin de la Table» где он сидит среди парижской литературной богемы тех дней, когда он впервые приехал в Париж.

— Это ты, малыш?

— Видишь, как бывает — это поэт Рембо, я вырвал его в Телме, штат Алабама, из библиотечной книжки о нем. Мне надо было сделать это тайно, я пошел в хранилище, куда меня допускали, и очень громко там кашлял, чтобы заглушить звук вырываемой страницы.

— Так ты был маленькой библиотечной проституткой в Телме, вырывал картинки из книг, и поэтому достаточно образован, чтобы стать писателем в Нью-Йорке — ты мне эту лапшу вешаешь?

— Это правда, а не лапша. Мне никогда не давалась тригонометрия или диалоги Платона по-гречески, но как писатель — я не такой инвалид в смысле грамотности, как ты думаешь.

Его большая горячая рука грубо схватила мое плечо, и он выдернул меня из-за BON AMI в кровать.

— Уволь меня от всей этой литературной чепухи.

Он во всю длину вытянулся с кровати, чтобы задуть керосиновую лампу, при свете которой я писал за BON AMI, и при свете которой я пишу и сейчас.

— Посвятишь себя своей литературной карьере, когда я посвящу себя своей, на льду и совершенно не литературной.

Хочу вернуться к признанию, что только немногие из моих приключений или случаев в Телме имели не по годам эротический характер.

Я действительно ходил каждый вечер в публичную библиотеку Телмы, и к десяти годам я прочитал, например, всего Шекспира, которого предпочитал романам Эдгара Райса Бэрроуза и книжкам про Фу Маньчжу [26] Герой романов Сакса Ромера. .

— Добрый вечер, маленькое чудо, — так меня приветствовала библиотекарша, в насмешку, я думаю.

В моем характере заложено, наверное, что я предпочитал «Тита Андроника» «Гамлету» и едва ли не «Отелло» и «Макбет».

Читая его, я смеялся над неистовой невоздержанностью Королевы готов, которой подали на пиру мясной пирог с начинкой из мяса двух ее сыновей, изнасиловавших Лавинию.

(Думаю, что писатели предрасположены смеяться над любой невоздержанностью, кроме своей собственной.)

В те времена там жили ушедший на покой священник и его жена, Его преподобие и миссис Лейкланд, еле сводившие концы с концами, но сидели они на своем сером крылечке так покойно, как будто в их жизни не было никаких переживаний. Они подремывали рядышком в своих креслах, он в порыжевшей рясе со свеженакрахмаленным круглым воротничком, она в чистом белом платье в желтую полоску, еле заметную, как мазки краски на последнем(?) холсте Моизи. К тому же, все знали, что она страдает каким-то внутренним недугом, причинявшим ей сильную боль, но морфина не принимает — то ли потому, что морфин стоит больше, чем они могли себе позволить, то ли потому, что гордость не позволяла им принимать его бесплатно.