Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа

— Это единственное, что я узнал с тех пор, как сошел с самолета, — сказал Гевиннер, и это была почти правда.

Не задавая вопросов, только слушая и сопоставляя обрывки разговоров, Гевиннер за последующие дни узнал многое, что было связано с переменами в городе — например, то, что бывший Завод Батареи Красного Дьявола, принадлежавший его отцу, превратился в нечто под названием Проект, и что этот Проект денно и нощно работал над проектом какого-то страшно таинственного оружия уничтожения. Число занятых в нем превышало число жителей в городке в те времена, когда Гевиннер отправился в свои путешествия. Орды ученых, техников, золотопогонников с большими и со средними звездами, контрразведчиков, рабочих высшей квалификации, обычных рабочих, заполнивших все ступени иерархической лестницы, были вовлечены в Проект. Как сказала бы Вайолет, это был не простой большой, а самый-самый большой Проект, без капли преувеличения.

Всех занятых в Проекте и их семьи поселили в небольших типовых зданиях из бетонных блоков, названных «Домами солнца», вокруг них выросло множество предприятий для удовлетворения их нужд и предоставления полезных и здоровых удовольствий, и все они тоже получили радостные названия, вроде «Радуга», «Синяя птица», «Лира».

Одним из таких предприятий, не большим и не маленьким, было автокафе под названием «Смеющийся Парень», расположенное наискосок от дома Пирсов, и это автокафе раздражало и оскорбляло чувства Гевиннера Пирса сильнее, чем все остальные проявления вульгарности, вместе взятые, появившиеся в его родном городе за время его отсутствия. Оно было построено на земле, принадлежавшей Пирсам. Младший брат Гевиннера, Брейден, сдал ее в аренду на девяносто девять лет своему другу детства, чей портрет в золотом неоне теперь улыбался и громко хохотал с десятисекундными интервалами с раннего утра и до полуночи. И это, не забывайте, на элитнейшем бульваре в жилой части города. У Гевиннера совершенно не было заблуждений насчет элегантности и благородства дома Пирсов, но факт остается фактом — Гевиннер был Пирсом, и смеющийся неоновый парень казался ему личным оскорблением. Он хохотал так громко, что заглушал любую симфоническую музыку — кроме, может быть, самых громких пассажей — которую он слушал по ночам для успокоения нервов, а в дополнение к «ха-ха» этого автокафе сутра и до полуночи раздавались еще и непрерывные гудки автомобилей, требующих немедленной выдачи им кингбургеров, чизбургеров, шашлыков на ребрышках, пива, кока-колы, кофе и тому подобного. Разносили все это по машинам девушки, и иногда из-за своей нелегкой работы они теряли над собой контроль, и дело доходило до припадка, после чего, как правило, раздавалась сирена «скорой помощи», или полиции, или и той, и другой одновременно. Когда разносчицу-истеричку отвозили в Центр неотложной помощи «Солнечное сияние», Смеющийся Парень, казалось, начинал ржать именно над этим, и хотя Гевиннер понимал, что это может показаться смешным — каким нибудь извращенным образом — но механическое «ха-ха» совершенно убивало юмор, по крайней мере, для Принца семейства Пирсов.

А теперь небольшое отступление о причинах его возвращения домой.

Когда Гевиннер еще совершал свои путешествия, он получал от своей матери ровно два послания в год: телеграмму на Рождество и телеграмму на Пасху, обе адресуемые ему через «American Express» в Лондон — столицу, которую Гевиннер навещал время от времени для обновления своего гардероба. Эти телеграммы были очень и очень своевременные. Рождественская гласила: «Христос родился, люблю, мама», пасхальная: «Христос воскрес, люблю, мама». А однажды, между Рождеством и Пасхой, Гевиннер отослал телеграмму мамаше Пирс, которая показалась ей крайне бессмысленной; в ней говорилось: «Дорогая мама, а что Он делает теперь? Люблю, Гевиннер».

На самом деле, однако, корреспонденция мамаши Пирс была куда более болтливой, чем это можно было заключить по делавшимся дважды в год посланиям своему путешествующему сыну, и «болтливой» — mot juste [40] Точное выражение (фр.). для нее, так как все ее исходящие письма и телеграммы кричались личному секретарю, маленькой мисс Женевьеве Гудли. И «кричались» — совершенно точное слово, потому что эти послания диктовались, пока мамаша Пирс подвергалась обработке «Виброчудом», что было очень громкой трехчасовой процедурой, которая позволяла ей выглядеть много моложе собственного возраста, в комфортных условиях отдав ей (взяв у нее?) несколько часов.

В то конкретное утро, на которое мы вернули время, поступила телеграмма от Гевиннера, но мамаша Пирс игнорировала входящую корреспонденцию, пока не выкрикивала всю свою исходящую феноменальной мисс Гудли, и «феноменальная» — здесь также точнейшее определение мисс Гудли, потому что она улавливала каждое слово этой корреспонденции, даже когда «Виброчудо» работало на самой высокой из своих пяти скоростей. В то время, именно в то утро, мамаша Пирс кричала письмо к своей наиболее видной подруге в национальной столице.

— Дорогая Бу, — кричала она, — я не сообщу тебе новость, если скажу, что президент, первая леди и их божественная дочь, Бейб, гостили у меня в прошлый уик-энд, и, душа моя, как же мы, девушки, веселились, пока мужчины проводили свои консультации на высшем уровне по поводу кризиса в Гу Гок Шу. Конечно, я уже знала по предыдущим встречам, что первая леди веселее, чем целая бочка или целый корабль обезьян, но в этот последний визит у нас стоял просто непрерывный стон. Вершиной всего стала пирушка в Даймонд-Брайт-клубе. Я сказала Мэг: «Государственный корабль в надежных руках, поэтому нам нечего о нем беспокоиться», и я хочу, чтобы ты знала — мы и не беспокоились, потому что, милая, пока Шеф и мой драгоценный мальчик Брейден решали, где сражаться в следующий раз, и с кем сражаться, ты бы никогда не догадалась по нашему веселью и нашим шалостям, что где-нибудь в мире происходит что-нибудь более серьезное, чем охота на опоссумов. В нашем распоряжении было несколько джаз-бэндов, игравших друг за другом; Уайлдкэт Файв — ты знаешь, по нему сейчас все сходят с ума; негр, в которого надо было бросать бейсбольные мячики, и если в него попадали, он падал в бочку с холодной водой, и пара боксирующих кенгуру с рефери-собакой. Вот так! И тут произошло такое! В самый разгар веселья распахивается дверь, и входит мой драгоценный мальчик Брейден, толкая перед собой красно-бело-синюю тачку с Шефом, а Шеф палит из двух пистолетов сразу. Они выглядели как двое мальчишек только что спаливших школу, и, скажу я тебе, фотографам и газетчикам хватило работенки, они ворвались и стали щелкать камерами и записывать с бешеным энтузиазмом, суматоха и столпотворение начались уже абсолютно невообразимые, как вдруг оркестр ударил «Babe’s Stomp», в честь Бейб, и Бейб как пушечное ядро полетела к моему мальчику Брейдену и заключила его в такие медвежьи объятия, что я на секунду даже испугалась не сломает ли она ему ребра. «Потанцуй со мной стомп, милый», — услышала я ее рев, и они пошли танцевать. Надо было видеть, как они во время танца врезались в почетную хозяйку приема, и она отлетела к тому концу стола, где стояли пирожные. Потом Бейб велела оркестру сыграть медленный танец под названием клинч, и ты знаешь, Бу, меня трудно чем-нибудь удивить, и трудно найти вторую такую же современную первую леди, как Мэг. Но это Мэг сказала мне, Бу, это она наклонилась ко мне и сказала: «Нелли, ты видишь то, что вижу я? Наши дети танцуют, так тесно прижавшись друг к другу, что между ними не просунешь даже почтовую марку, и посмотри на выражение их глаз, я скоро заплачу так, как я плакала только на свадьбе!»