Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа

— Перестаньте, перестаньте, или я заявлю на вас!

Избиватель собак мгновенно поднял над головой цепь, готовясь хлестнуть ею и меня, но пока цепь еще была в воздухе, я стремительно перебежал через улицу к яркому свету, разлитому над тротуаром и площадкой перед освещенным входом в далекий офф-бродвейский театр под названием «Трак и Вохауз», что значит «Обмен и Склад».

В этом защищенном светом месте я посмотрел на другую сторону улицы и увидел, что громадная полудохлая собака снова была на цепи и покорно трусила за своим драчуном-хозяином, поворачивая за тот угол, куда и я собирался идти.

Неясные мысли посещали меня, вроде, — «Да, вот так и бывает», имея в виду отношения между двумя безнадежными живыми существами. Я постоял и смутно пораздумывал на эту тему, а потом оставил ее, как слишком негативистскую и себяжалеющую, потому что сердце мое знало, что два безнадежных живых существа, если они живут вместе, более склонны не обижать, а защищать друг друга.

(Хоть что-то прекрасное в ужасном мире.)

До меня стало доходить, что в театре с таким странным названием полным ходом идет спектакль или прогон, и что недавно в нем произошел необъяснимый взрыв и пожар, положившие конец предыдущему спектаклю.

Внизу, на тротуаре, под ярко освещенным входом в театр дорогу мне загораживала фигура бомжа, вытянувшегося горизонтально поперек всей ширины тротуара, будто его поместили сюда как пророка гибели готовящегося в театре спектакля, но у него хватило сознания, чтобы приподнять голову и спросить:

— Мелошью не поделишься?

— Извините, но после уплаты налогов… — что, наверное, прозвучало жестоко, но должно было изображать юмор.

А потом раздался треск открываемой пинком двери, и коротенький, коренастенький человечек вылетел из театра, выкрикивая себе самому:

— Ужасно, просто ужасно!

Он был в шубе такого фасона и размера, что она делала его похожим на медведя-недоростка или на ондатру-переростка.

И человечек в шубе, и бомж находились на моем пути, так что я принужден был колебаться еще какое-то время, в течение которого коротышка продолжал выкрикивать себе и ночному воздуху:

— Клянусь, это так ужасно, что невозможно поверить.

Потом он отметил мое присутствие, обратившись прямо ко мне:

— Вы понимаете меня?

Я сказал:

— Да, — без интереса, но он продолжал стоять на моем пути, а теперь еще пытался схватить меня за руку:

— Поверьте, я не хотел браться за режиссуру, но я чувствовал себя обязанным, потому что все сценические движения казались совершенно неуместными. Актеры без конца двигались по сцене, по всей видимости, желая придать пьесе некоторую оживленность, пьеса очень разговорная, и мне нравился режиссер, но я не мог принять его манеру — пытаться оживить ее, и кто-то сказал мне, что когда я взялся за режиссирование, примадонна заявила директору театра: «Почему мною должен руководить этот всеми заброшенный старик?»

Он казался стареющим, с плохим зрением. Он поднял лицо и сменил очки.

— Мы с вами нигде до сих пор не встречались?

В ответ на его пристальный взгляд я тоже стал разглядывать его и сказал:

— Да, у Моизи несколько лет назад. Вы тогда были в бесчувствии.

— Действительно?

— И да, и нет. Я хочу сказать, вы…

— Пытался?

— Вы оскорбили моего друга, поместив свою руку на то, что было его территорией.

— Ах, я…

— Я объяснил своем любовнику, что это автоматический жест, по привычке.

Его внимание рассеялось, и я попытался освободить руку из его захвата, но он, сжав ее еще крепче, сказал:

— Вы сказали — Моизи?

— Да, я был там в тот вечер, и…

— Как Моизи?

— Вам интересно, или вы просто так спрашиваете?

— Интересно.

— Не очень хорошо.

— У меня сложилось такое же мнение.

— Так вы были там?

— Да, там, где мы встретились.

— Я имею в виду сегодня.

— Нет, я не был у Моизи с тех пор, как этот ваш восточный человек сказал, что он впечатает меня в штукатурку вместе с моей улыбкой.

— Он не был восточным человеком. Я думаю, мне пора идти.

(Я на самом деле чувствовал, что должен идти, потому что эта встреча, кажется, не имела цели, а моя голова как будто висела в нескольких метрах надо мной на тонкой ниточке, готовой оборваться. Но маленький человечек, похожий на таких разных животных, сказал: «Пожалуйста, проводите меня до угла, мне не дойти одному».)

Мы стояли на углу, и теперь я мог видеть, что он не был ни под градусом, ни под кайфом, а просто очень болен.

Это наблюдение особо меня не касалось, но, будучи далеко от Юга, я почувствовал, что не могу его оставить.

— Вы плохо выглядите.

— Да, и тут никакие налоги не помогут.

— Налоги на что?

— На все существующее. Давайте зайдем в этот бар на углу, выпьем вина, и если они не вызовут мне такси, я закажу лимузин от Уэбера и Грина.

— Уэбер и Грин — похоже на пару комедиантов.

— Все на свете на что-то похоже, а их машины похожи на катафалки.

Я привел его в бар на противоположном углу перекрестка, и в тот момент, когда мы вошли, им овладела сумасшедшая веселость.

— Я кричу: еще вина и сумасшедшую музыку!

Бармен посмотрел на него с пренебрежительным узнаванием и не обратил на этот крик ни малейшего внимания, но человечек упал на стул у столика и начал топать под столом ногами.

С кухни вышел кто-то из помощников, в фартуке, сплошь заляпанном кетчупом. Он повел себя по отношению к моему случайному спутнику немного поприветливее, по крайней мере, сказал:

— Бокал или бутылку?

— Бутылку и два бокала!

Затем старик отправился к музыкальному ящику, опустил четвертак и нажал один номер три раза.

Удивительно, но это оказалась Леди Дей, и моя любимая песня в ее исполнении «Violets for your furs».

Он вернулся к столу, и одновременно произошли две вещи рефлекторной природы. Он поцеловал меня в губы, и я заплакал.

Мне показалось, что за этим столиком кафе на Бауэри мне подали сконцентрированными предыдущие вечер и ночь — как бульонный кубик, брошенный в суп.

Бутылка и два бокала были уже на столе, и он касался моего лица бумажной салфеткой.

— Малыш, я вовсе не собирался этого делать, это чисто автоматически.

(Он решил, что я заплакал из-за его листеринового поцелуя, который я едва заметил.)

Он сидел, уйдя в себя, и пил итальянское вино, как будто гасил пожар в желудке — судя по скорости, с которой он себе наливал. Она немножко снизилась, только когда бутылка наполовину опустела. Затем его здоровый глаз снова остановился на мне, но блеска в нем уже не было, он был обращен внутрь.

— Вы встретились с винохлебом.

— Не редкость на Бауэри.

— После первого бокала я не могу отличить марочное вино от того пойла, что подают здесь, и даже красное от белого. Вы знаете, что человека, написавшего «The Shanghai Gesture», тоже оскорбили на Бауэри? То есть он создал роль матушки Годдэм для старой Флоренс Рид, и продюсерам это принесло состояние, но он умер в канаве на Бауэри куда более молодым, чем я. Вы знаете, кто это?