Заза Бурчуладзе - Растворимый Кафка (сборник)

Я гляжу на свой палец, на котором скопился изрядный статический заряд. Отчего-то он делается мне до брезгливости неприятен. Машинально, взяв со стола секатор, отрезаю палец. Он падает на пол, тяжело, как пальчиковая батарейка. Однако боли я не чувствую. Только тепло хлещущей из раны крови.

Наклоняюсь поднять отрубленный палец, но пол вдруг заглатывает его. Точней, палец сам уходит куда-то ниже плинтуса. Так в пустыне, в пору невыносимого жара, погребает сама себя ящерица, раскидывая под собой песок и погружаясь в его толщу. Почему-то мне кажется, что палец может вылезти обратно. Жду целых полминуты, но безрезультатно.

Заметив, что я обернулся, мастер поднимается на ноги и целует мне руку. На щеке у него шрам от охоты на кабана. Я узнаю в нем четвертого мудреца. Это древний прием. Узнавание по шраму встречается и у Гомера, и у Еврипида. Мастер обнимает меня за плечи, прижимается всем телом. Я не против. Да будет воля твоя. Ведет меня к постели. Хочет уложить.

Впрочем, я давно уже в ней лежу. Под толстым и грубым синтетическим пледом в желтую и черную полоску. Не помню, чтоб я когда-нибудь в жизни лежал так удобно и приятно. Шезлонг из полированного дерева кизилового цвета, с широкими подлокотниками, с матрацем в ситцевом мягком чехле. Полулежу, полусижу. Руки поверх пледа. Вот только одного пальца недостает и по руке пошли синевато-черные пятна. Да и плед коротковат, не закрывает моих ступней, мои адидасы выглядывают наружу, перед мудрецом даже неудобно. Он ведь весь такой белый и воздушный, как «Рафаэлло».

От мудреца исходит сладкий, пьянящий запах ванили. И шрам на его щеке кажется искусно наложенным, будто полоска крема на торте. Увенчав голову нильским лотосом, он сидит на ночном горшке возле моего шезлонга и помахивает пальмовой ветвью, как веером. Штаны спущены, ноги в белых плюшевых тапках. И еще этот аромат ванили… Не мужчина, а царь зефира и безе. Смотрю на него и удивляюсь. Он как-то тихо и безнадежно уменьшается в росте у меня на глазах, словно проваливается в горшок, точнее, его туда засасывает. Вскоре мудрец совсем исчезает. Перегибаюсь с шезлонга, смотрю в горшок. Ничего не видно, в горшке темно.

Впрочем, постепенно из тьмы выступают предметы: шкаф, рояль с поднятой крышкой, стеклянный столик и массивная кушетка, на которой кто-то лежит навзничь, не лежит даже, а как бы полупогружен в кушетку, как в потустороннее болото.

Иду к кушетке, но прямо на незнакомца глядеть избегаю. Только время от времени бросаю украдкой короткие взгляды. Сидящий не шевелится, уткнувшись лицом в подушку. Приблизившись, вижу, что там никого нет, только сложенная одежда. Да ведь это мои джинсы… а вот и мои адидасы! Слезы радости подступают к глазам. Не думал, что столь незначительная мелочь взволнует меня. Log in — вроде вот-вот догадаюсь, абсурдность ситуации вытянет запертую в подсознании ассоциацию, как вдруг внимание переключается на другое – log out, осознаю, что я совсем голый.

Неторопливо одеваюсь. Испытываю удовольствие и даже гордость от процесса одевания. Будто возвращаю себе свое Я. Которого у меня никогда не было. Впрочем… это ведь не самое главное. Если кто-то возвратит тебе бриллиант, не станешь же ты отказываться и уверять, что не ты терял его. Сейчас я идентифицирую самого себя. Скажу больше, для этой цели легко сгодится даже одежда.

Собственно, кто я такой? Просто-напросто собирательный образ? Виртуальная память? Эдакий турбулентный аппарат – джакузи цитат? Сенсибельная ризома? Мой собственный галлюциноз? Или пиджак? Может ли мой пиджак сказать обо мне: Omnia теа тесит porto?

На минутку присаживаюсь на диван. К подлокотнику приставлена чья-то трость. Дорогая, похоже, вещь. Черная блестящая палка увенчана набалдашником в виде серебряной головы бульдога. Верчу трость в руках, прикладываю набалдашник к месту отреза пальца. Ощущение холодного металла на ране приятно. Возможно, это и не серебро. Оглядываю комнату. Картина большого размера с изображением пустого пляжа. Море приникает к берегу, как тонкий нежный воротник из валансьена. От верченья в руке трость стремительно истаивает, как таблетка аспирина в воде. В руке у меня остается один только набалдашник, все больше напоминающий короткоствольный револьвер. Затвор мягкий и податливый, входит в корпус плавно, будто булавка в мармелад, и вместо пули выбрасывает тонкую струю воды.

На пюпитре рояля вместо нот стоит раскрытый журнал, с которого глядит портрет пятого мудреца. Он при белой бабочке и во фраке. Глядит своими мудрыми глазами в какую-то точку в пространстве поверх меня, но вроде как и за мной присматривает в полглаза. По его губам скользит насмешливая улыбка. На лбу у меня набухает вена, начинает нервно пульсировать. Целюсь – струя воды ударяет в верхний левый угол журнала.

Испуганный мудрец выпрыгивает из страницы, кланяется и садится за рояль. Откидывает голову, как впавший в экстаз пианист, берет несколько мощных, истеричных аккордов. Его короткие пальцы напряженно бегают по клавишам. Он вроде пытается петь, но вместо этого отвратительно визжит. Новая струя воды брызжет ему на плечо. Точнее, даже не брызжет, а, как пуля, входит в него. Кажется, что тело у него мягкое, как бисквит для торта. Со стоном встав из-за рояля, с откинутой головой он выходит. Чтоб щека не оторвалась совсем, он придерживает ее рукой, другой опираясь о перила лестницы. Идет по ней вверх. Я пускаюсь за ним в погоню. Он движется обычным шагом, мне же приходится прыгать, как зайцу, чтоб не отставать. Красное пятно на белом фраке вокруг раны расширяется. В воздухе стоит кисло-сладкий запах. Похоже, вместо крови из мудреца сочится кетчуп.

Он уже в галерее, вышагивает вдоль окон. Поравнявшись с ним, стреляю еще три раза подряд. Две струи попадают ему в живот, третья срезает половину уха. При каждом выстреле он пошатывается, но равновесия не теряет, лишь гримасничает и выпучивает глаза, как артист разговорного жанра. Обмахивает лицо ладонью, как веером. Проходит в спальню, ложится в постель и тонет в хаосе подушек.

– Разве это не аморально? – спрашивает он.

В углу его рта пузырится кетчуп. Стреляю ему прямо в лицо. Красный пузырь лопается.

Выхожу из спальни. Останавливаюсь у окна. На подоконнике лежит пара кожаных перчаток. Обе прорваны посередине, будто у кого-то кожу отодрали от рук со стигматами. Смотрю за окно. Сквозь густой туман с трудом видны какие-то контуры. Как на курорте, во дворе разложена большая шахматная доска с несколькими фигурами на ней. Обыкновенный эндшпиль. Белые: король С-1, ладья А-1, конь D-5, пешки В-3, С-4. Возникает неуемное желание высунуть в окно руку и сделать ход черными Е-6 – G-5. Рука моя сама вытягивается, как резиновая… и я догадываюсь, что это был фантом, своего рода игра ума, или, точнее, видимая реминисценция, и никакой шахматной доски поблизости нет и в помине.