Том Маккарти - Когда я был настоящим

– Что вы имеете в виду? – спросила Энни.

– Это… Нет, это просто… Ну не должна она так, черт побери!

Я сел. Я был не на шутку расстроен.

– Не волнуйтесь, – сказала Энни. – Нужно просто заменить резину.

Кого-то отправили за новой резиной. Ожидая, пока ее привезут, мы проверили, как пахнет жарящаяся печенка. У хозяйки печенки над плитой была установлена вытяжка, труба которой с наружной стороны здания была повернута к окнам моих кухни и ванной. Печенку купили в тот же день – свиную печенку; однако тут обнаружилось, что, если жарить на одной сковородке, запах получается недостаточно сильным. Кого-то отправили купить еще сковородок и побольше печенки. Готовить ее стали сразу на четырех сковородках. Мы с Энни ждали у меня в квартире.

– Ну как? – спросила она.

– Отлично, – сказал я ей. – Брызжет и скворчит как раз с нужной громкостью, как надо. Только одна вещь не вполне…

– Что?

– Запах какой-то странный.

– Странный? – повторила она и, добавив в свою трещащую рацию: – Погодите минутку, – снова обратилась ко мне: – Странный?

– Ага. Странный такой, на кордит немного похоже.

– Кордит? Я и не знаю, какой у кордита запах. Но знаете, в чем тут, по-моему, дело? В том, что сковородки новые.

– Опять в самую точку! Наверняка так оно и есть.

Последние два дня были посвящены «подметанию».

Я, Наз, Энни и Фрэнк перемещались по дому и повсюду мели в поисках ошибок – несоответствий, упущений. Нашли так много, что думали уже, придется все отложить. Повторяющийся черно-белый узор на полу протянулся через кусок нейтрального пространства на третьем этаже; дверца консьержкиного шкафчика была покрашена – такого рода вещи. И более мелкие детали: масляно-дегтяное покрытие в коридоре, под устаревшими светильниками, слишком сильно блестело; бросалось в глаза, что замазка, на которой держались новые старые окна, всего несколько дней как застыла; и так далее. Наконец, часто, поправляя что-то одно, мы тем самым лишь смещали другое. Все соседи к тому времени уже были натасканы и отрабатывали свои реконструированные жесты на местах, но при этом, перемещаясь туда-сюда в ходе репетиций, они нарушали расположение предметов, тщательно нами продуманное. Без помех не обходилось. Одна из подчиненных Энни вообще неправильно поняла слово «подметание».

– Что вы делаете?! – спросил я, обнаружив ее на лестнице, которую она в буквальном смысле подметала – и это после того, как мы целую вечность потратили, чтобы легонько приперчить ее автобусными билетами и окурками сигарет.

– Я… – вымолвила она. – Я думала, вы…

– Энни! – закричал я, обращаясь к верхним пролетам.

Добившись, чтобы все было в точности как надо, мы все равно еще четыре раза прошлись повсюду метлой. Мы перескакивали с одной мелочи на другую в надежде застать какую-нибудь ошибку врасплох. Мы двигались снизу вверх и снова вниз, по двору, вверх по фасаду здания напротив, туда, обратно и снова вверх по лестнице, опять и опять.

– Нервничаете? – спросил Наз в последний день накануне срока, на который мы назначили запуск всей системы в действие.

– Да, – ответил я ему.

Нервничал я сильно. Всю неделю я плохо спал. По полночи лежал, прокручивая в воображении события и действия, которые нам предстояло, когда придет время, испытать на себе по-настоящему. Можно было прокручивать их так, чтобы все получалось замечательно, а можно – так, чтобы все шло к чертям, оборачиваясь полнейшим провалом. Иногда я прокручивал сначала провальный сценарий, за ним – удачный, чтобы неудачный перечеркнуть. Бывало и так: я прокручивал удачный, а туда вклинивался неудачный, отчего меня охватывала паника, прошибал пот. Так продолжалось каждую ночь в течение целой недели: я лежал в постели без сна, в поту, нервно репетируя в мыслях реконструкции событий, которые прежде не происходили, но, тем не менее, подобно кусочкам истории из популярной песенки Кевина, находились на грани повтора.

Наконец наступил день первой реконструкции. Одиннадцатое июля.

Начать мы решили в два часа дня. Утро я провел у Наза в офисе; напоследок мы с ним наскоро пообедали. Атмосфера там царила серьезная, тяжелое молчание лишь изредка прорывал звонящий телефон или потрескивающая рация; в этих случаях один из сотрудников Наза отвечал приглушенным тоном.

– Что такое? – каждый раз спрашивал я Наза.

– Ничего, – тихо отвечал он. – Все под контролем.

В полвторого я ушел. Когда я выходил, люди Наза, стоявшие у двери по трое или четверо с каждой стороны, образуя некое подобие туннеля, пожелали мне удачи; лица их были мрачны и суровы. Наз спустился со мной на лифте, вышел на улицу, потом, когда подъехала машина, повернулся ко мне лицом и пожал мне руку. Он оставался в офисе, чтобы руководить всей деятельностью отсюда. Пока наши руки держались одна за другую, его темные глаза не отпускали моих, а в самой глубине черепа жужжала эта спрятанная за ними штука.

Наш водитель доставил меня из офиса к дому. Ходьбы там было всего две минуты, но он отвез меня на той же машине, на которой мы ездили повсюду, пока все это устраивали. Я сидел сзади и наблюдал за тем, как мимо скользят улицы: железнодорожный мост, стадион с проволочной зеленой сеткой, с побитыми футбольными воротами, с желтыми, красными и белыми линиями разметки, прямоугольниками, дугами и кругами. Я повернул голову, чтобы посмотреть в заднее окно, и только-только успел увидеть, как верхушка офиса Наза исчезла из виду. Тогда я повернулся обратно – и тут мой дом подъехал к машине, надвинулся на меня, будто высеченный из монолитного блока, все с той же надписью «Мэдлин-Мэншенс», выбитой в камне над парадным входом.

Водитель остановил машину перед ним. Энни ждала на тротуаре. Она открыла дверцу, и я шагнул наружу.

– Полная готовность? – спросила она.

Я не знал, что ответить. Полная или нет? Накануне вечером все было как будто бы на месте. Энни провела здесь все утро; ей было виднее насчет полной готовности. Или она имела в виду, в полной ли готовности я? Этого я не знал. Как можно судить о таких вещах? По каким меркам мы могли бы о них судить? Меня пронизало легкое головокружение; задерживаться на этих мыслях я не стал. Я слабо улыбнулся Энни в ответ, и мы поднялись по каменным ступеням в дом.

Здесь царила та же сдержанная, напряженная атмосфера, что и у Наза в офисе. Суета и шум множества занятых людей, к которым я настолько привык за последние недели и месяцы, исчезли, сменившись серьезной, приглушенной предстартовой сосредоточенностью. Реконструктор-консьержка стояла в холле, один из костюмеров возился с тесемками ее маски. Лица ее я так и не вспомнил – точнее, вспомнил, но лишь как пустое место, – поэтому решил: ей следует надеть маску, чтобы заменить лицо пробелом. Мы раздобыли маску вроде тех, что носят хоккейные вратари, – белую, усеянную дырочками для дыхания. Я остановился перед консьержкой.