Том Маккарти - Когда я был настоящим

– По-вашему, с ним происходит то же самое?

Я услышал, как Тревельян задал встречный вопрос:

– В него ведь не стреляли? Я хочу сказать, в реальной жизни?

– По-моему, нет, – ответил Наз.

Я сидел молча, не шевелясь, и слушал, как они меня обсуждают. Мне нравилось, что меня обсуждают, – не потому, что от этого я выглядел интересным или важным, а потому, что становился пассивным. Я слушал их довольно долго; потом их беседа затихла – меня снова унесло в транс.

Я уже говорил, что так продолжалось три дня, хотя тогда это было непохоже на три дня. Это было непохоже ни на какой промежуток времени. Каждый раз, когда я пересекал границу очередного транса, время теряло актуальность, останавливалось, каждое мгновение расширялось до предела, становясь огромной теплой желтой заводью, в которой я мог просто лежать, пассивно, без конца. Что происходило дальше, ближе к центру транса, я сказать не могу. Знаю, что я это испытывал, но никаких воспоминаний об этом у меня нет – никакого отпечатка, ничего.

На четвертый день, окрепнув настолько, чтобы снова начать передвигаться по квартире, я велел принести мне газеты. В двух из них были репортажи об очередной стрельбе. Это произошло в Брикстоне в день нашей реконструкции, меньше чем в полумиле от нас. Двое пеших мужчин застрелили одного в машине. Пока тот стоял в пробке, они подошли к окну, подняли пистолеты и застрелили его через стекло. Умер он мгновенно, ему снесло голову, все разлетелось по сиденьям и приборной панели. Это было якобы связано с первым убийством: месть, ответный ход, что-то в этом роде.

Я позвонил Назу:

– Вы слышали о том, что опять стреляли?

– Да, – ответил он. – Странно, верно?

– Я хотел бы, чтобы вы заново осуществили действия, которые предприняли на той неделе, и организовали реконструкцию и этого события.

– Я так и думал, что вы, наверное, захотите. Займусь.

Я вышел в магазинчик на углу купить еще газет. День подходил к концу. На прилавке были сложены экземпляры вечерней газеты с заголовком «Брикстон: война за территорию обостряется, застрелен третий человек».

Я не мог понять, в чем дело. Насколько мне было известно, застрелили пока только двоих: моего парня на красном велосипеде, а потом этого другого мужчину в машине. Возможно, в машине было двое людей, и застрелили обоих. Но тогда почему «третий человек»? Разве не правильнее было бы сказать «второй и третий человек»? Кроме того, газета была сегодняшняя. Испытывая легкое головокружение, я ее купил.

Вскоре все выяснилось: оказывается, произошел еще один случай стрельбы, совсем рядом с Брикстон-хилл. На этот раз убийцы воспользовались мотоциклом. Пострадавший возвращался к себе в квартиру, они подъехали к нему и застрелили, не снимая шлемов и не слезая с мотоцикла, а потом снова умчались. Это мне понравилось: мотоцикл, его петляющие маневры, то, как он проскакивает мимо машин и столбов прямо на тротуар, где этот человек, должно быть, копошится с ключами перед своим домом. Потом – то, как он, должно быть, увидел собственное лицо, отразившееся, словно в объективе «рыбий глаз», в козырьках его убийц, совсем как в павильоне кривых зеркал. Это нападение было местью за месть, еще одним ответным ходом. «Война за территорию». Мне представились материалы для благоустройства и озеленения, такие нагроможденные друг на друга квадраты дерна, затем – квадраты шахматной доски, затем – сетка фоторобота. Я вернулся в квартиру и снова позвонил Назу.

– Вы знали, что произошло еще одно?

– Да, – сказал Наз. – Мы только что об этом говорили. Вы попросили меня организовать его реконструкцию.

– Нет. Это я знаю; но произошло еще одно, другое.

На том конце стояла тишина.

– Алло! – сказал я.

– Да. Так что, мы…

– Обязательно! Мы и его реконструируем. И еще, Наз…

– Да?

– Вы не могли бы сказать Роджеру…

– Конечно. Я об этом уже думал. Вторая будет доставлена мне сегодня вечером. Велю ему сделать и модель третьего.

Спустя час я перевел свой дом в режим «включено». Перед тем, как начать, я устроил в парадном собрание. Там были все реконструкторы, плюс Фрэнк с Энни и их люди, и помощники этих людей со своими рациями и планшетками. Я обратился к ним со второй ступеньки.

– Я хочу все замедлить, – сказал я им. – Чтобы все происходило медленнее – намного медленнее, намного.

Как можно медленнее. По сути, вы вообще должны почти не двигаться. Это не означает, что вы должны прекратить делать свои дела, выполнять свои действия. Я хочу, чтобы вы их выполняли, но выполняли так медленно, чтобы каждое мгновение… чтобы каждое мгновение… как будто оно способно растянуться – понимаете? – и быть… если бы каждое мгновение было… ну, дальше неважно; вам это знать необязательно. Но главное: вы должны выполнять свои действия очень медленно, но при этом все-таки их выполнять. Ясно?

Люди переглянулись друг с другом, потом снова повернулись ко на мне, неопределенно кивая.

– Вот вы, например, – продолжал я, показывая на моего пианиста, – вам надо каждую ноту, каждый аккорд держать как можно дольше. У вас ведь есть для этого педаль, так?

Лысая макушка моего пианиста побелела, он перевел глаза с пола на мои ноги.

– Педаль? – мрачно повторил он.

– Да, педаль. У вас их две: та, что приглушает звук, и та, что его растягивает. Так ведь?

Он задумался, потом грустно кивнул, и голова его побелела еще сильнее.

– Вот и хорошо. Начинайте как обычно – нет, в два раза медленнее, – а когда замедлитесь, когда дойдете до самой замедленной части, просто держите аккорд как можно дольше. Если потребуется, можете снова ударить по клавишам. Понятно?

Мой пианист опустил глаза на пол и снова кивнул. Потом зашаркал обратно к лестнице.

– Подождите! – окликнул его я.

Он остановился, по-прежнему не отрывая глаз от пола. Я еще несколько секунд смотрел на его лысую макушку, потом сказал:

– Ладно, можете идти.

Затем я повернулся к консьержке:

– Ну, вы и так в статичном состоянии. Я хочу сказать, вы просто стоите тут, в парадном, и ничего не делаете. И это хорошо. Но теперь я хочу, чтобы вы ничего не делали еще медленнее.

Вид у нее, у моей консьержки, был сбитый с толку. Она была без маски, держала ее в руке, но лицо ее было маскообразным – вроде этих театральных масок, существовавших в древние времена: нервное, изможденное, полное какого-то первобытного ужаса.

– Я вот что имею в виду: вы должны медленнее думать. Не просто медленнее думать, но медленнее осознавать все окружающее. Скажем, если вы двигаете глазами под маской, двигайте их медленнее и думайте про себя: «Теперь я вижу этот кусок стены, все еще этот кусок, а теперь, медленно-медленно, дюйм за дюймом, участок рядом с ним, а теперь край двери, только я не знаю, что это дверь, потому что у меня пока не было времени это понять», – и думать все это надо тоже очень медленно. Понимаете теперь, что я имею в виду?