Том Маккарти - Когда я был настоящим

Те двое снова вытащили автоматы и теперь поднимали их, чтобы направить на меня. Я перекидывал правую ногу через седло велосипеда, глядя на них и на пространство вокруг нас. Путь к побегу был только один – полоска тротуара на противоположной стороне Белинда-роуд. Она вела мимо черного бара без названия к мосту и дальше, прочь, вдоль Колдхарбор-лейн. Отделенная от дороги чередой столбиков, она походила на желоб, скат, канаву – что-то выводящее в другое место, где не было мужчин с автоматами, направленными на меня. Потому-то мой человек и выбрал это направление. Достигнув спуска на Белинда-роуд, проезжая мимо лужи, куда скоро предстояло хлынуть его крови, он уже наверняка понял, что так у него ничего не выйдет. Потому-то он и сменил направление. На этот раз я перелетел через руль спокойно, хладнокровно, без суеты приветствуя уже знакомые детали надвигавшегося на меня ландшафта.

Небо на этот раз пришло в полное соответствие с собой, облака чередой убегали в размотавшуюся непрерывную белизну. Внешняя стена черного бара была отделана рельефами, выступами, длинными полосами золотой краски. Решетка над окном конторы «Движение», отраженная в луже и наблюдаемая под этим углом, походила на сетчатый потолок площадки автоаттракциона. Буквы были за ней. Они вовсе не были греческими или русскими – это были «А» и «R» в слове «Аэропорты», перевернутые водной поверхностью. Слева от лужи на земле валялись две бутылочные крышки. Я лежал и смотрел на них. Мой человек тоже наверняка их видел. Это были крышки от пивных бутылок. Он, наверное, посмотрел на них и подумал о людях, выпивших пиво, и спросил себя, почему нельзя, чтобы он сам пил его, это пиво, в каком-нибудь другом месте, может, за столом с друзьями или дома с семьей, прямо сейчас, вместо того, чтобы лежать здесь и ждать, пока его убьют. За крышками валялся полиэтиленовый пакет из магазина. Сбоку на пакете были напечатаны слова «А тебе досталось?» За миг до того, как подняться в последний раз, я шепнул – луже, белому небу, черному бару и рябоватой, замусоренной поверхности дороги вокруг меня:

– Да, мне досталось.

Двое нападающих убивали меня не торопясь. Замедленный темп, в котором они поднимали свои автоматы и стреляли из них, как бы подразумевавшееся под этим отсутствие эмоций и интереса, полный отказ от попытки к бегству с моей стороны, хотя времени у меня было достаточно, – все это превратило наши действия в пассивные. Мы их не совершали – они совершались. Из автоматов стреляли, в меня попадали, возвращали на землю. Поверхность земли была такая же, как всегда: ни холодная, ни теплая. Лежа на ней в очередной раз, я взглянул на телефонную будку. Теперь она располагалась горизонтально; трафаретный связной был на боку, с простертыми руками, фигура, обведенная судэкспертами, – именно этим через какой-нибудь час предстояло стать мне. Я повернул голову в другую сторону. Все было скошено: столбики отклонялись от меня, вздымаясь, подобно пьедесталам, подобно колоннам храмов или акрополей. Экстерьер черного бара проходил через улицу по диагонали, золотые отметины на нем складывались в точки и тире. Двери его пожарного выхода были закрыты; две сине-белые надписи на них гласили: «Выход не загораживать»; эти слова повторялись дважды. Когда я позволил своей голове слегка откатиться назад, все это, кроме одного из двух слов «выход», закрыл столбик. Видел ли это мой человек за секунду до того, как жизнь вытекла из него в направлении лужи? «Выход»?

Над словом «выход» – облако, белое и цельное. Повсюду царила неподвижность. Я лежал, ничего не делая, и глядел. Я так долго там пролежал, что уже и глядеть перестал – просто лежал с открытыми глазами, а вокруг тем временем ничего не происходило. Тени стали длиннее, гуще; небо слегка потемнело, заняло более прочное положение. Повсюду стояла тишина, абсолютная тишина, ни звука – лишь сосредоточенное в одном месте молчание целой толпы людей, застывших, как и я, в ожидании, бесконечно терпеливых.

Я так и не ушел. По крайней мере, сам. Остались неясные воспоминания: меня поднимает, я парю, поддерживаемый над каким-то днищем, со мной обращаются нежно и деликатно; однако доверять им толком нельзя. С какой-либо уверенностью я могу сообщить только одно: некоторое время спустя я опять оказался у себя в гостиной, где тот же самый доктор, а может быть, другой, светил мне в глаза своим фонариком.

Все следующие три дня меня то уносило в транс, то выносило обратно. Это было похоже на кому без потери сознания: в течение долгих промежутков времени я не двигался, не реагировал ни на какие раздражители вокруг – ни на звук, ни на свет, ни на что – и при этом находился в полном сознании. Мои глаза были широко открыты, и казалось, будто я целиком во что-то погружен. В таком состоянии я проводил по нескольку часов подряд.

Про эти трансы мне было известно от Наза с доктором Тревельяном. Тревельян – так звали врача с кожаным чемоданчиком и фонариком; во всяком случае, одного из них. Возможно, все они, эти врачи, смешались у меня в голове. Как бы то ни было, доктор Тревельян, у которого был фонарик и всевозможные другие приспособления, каковые он держал в потрепанном кожаном чемоданчике, часто приходил ко мне в квартиру наблюдать меня. Поделать я тут ничего толком не мог: был слишком слаб, чтобы его вышвырнуть, и до того часто проваливался обратно в транс, что не способен был даже как следует отдавать приказы. Странно, однако, вот что: я не возражал против его присутствия. Он вел себя очень тихо. Не мельтешил, не расхаживал взад-вперед, даже не шевелил руками, изучая меня. Он тихо стоял, пассивный, словно статуя, наблюдая за мной с расстояния нескольких футов – или, приблизившись, застывал надо мной со своим фонариком, крепко зажатым в правой руке, и тогда на меня падал луч желтого света. Случалось, он описывал мое состояние в разговорах с Назом. Я слышал его объяснения:

– У него проявляются автономные симптомы травмы: маскообразное лицо, редкое моргание, симптом зубчатого колеса, постуральное напряжение, мидриаз…

– Мидриаз?

– Расширение зрачков. Все эти симптомы свидетельствуют о катехоламиновом истощении центральной нервной системы. Плюс высокий уровень опиоидов.

– Опиоидов? – повторил Наз. – Наркотиков он точно не принимает. Иначе я бы знал.

– Я не хочу сказать, что он принимает наркотики, – ответил Тревельян. – Но реакции на травму часто сопутствуют эндогенные опиоиды. То есть тело само себе вводит обезболивающее – причем сильнодействующее. Проблема в том, что оно может оказывать довольно приятный эффект – настолько приятный, что организм начинает требовать еще. Чем сильнее травма, тем сильнее доза, а следовательно, и побуждение вызвать выделение этих веществ по новой. Достаточно разумные подопытные животные снова и снова возвращаются к источнику травмы, будь то кнопка под током или что-нибудь еще, хотя знают, что их снова ожидает шок. Они поступают так, просто чтобы получить свою дозу: возбуждение, успокоение…