Ольга Комарова - Херцбрудер

Ольга подает Николаю пепельницу, он выбивает трубку, потом берет в руки табакерку, открывает ее и снова закрывает.

ЖЕНЯ. Вот этого-то котенка вы и вышвырнули в Москву, в общежитие, чтоб он изучал там германскую филологию. Господи — зачем? Да его из дома за хлебушком-то на соседнюю улицу отпускать было страшно, а вы заставили его самого за себя отвечать.

НИКОЛАЙ. Вот странно. Вы говорите о нем, как о ребенке, но ведь вы ровесники.

ОЛЬГА. А как вы думаете, он вас любил?

ЖЕНЯ. О да, как гимназист прачку, которая учит его всяким нежным премудростям.

ОЛЬГА. Господи...

ЖЕНЯ. Ольга, вы лучшая женщина на свете, я бы очень хотела, чтоб вы были моей матерью, но... вы не боитесь, что я соблазню вашего мужа?

НИКОЛАЙ. Женя, остановитесь, вы и так наговорили много лишнего.

ЖЕНЯ. А что? (Ольге) Поймите, ведь он для меня гораздо больше, чем ваш сын, он же хозяин этого дома, а мне трудно и представить себе, как можно жить за его стенами — там, вокруг, ничего нет, есть только внутреннее пространство, созданное многолетними усилиями гениального строителя... или устроителя...

ОЛЬГА. Вы считаете, что он умер, потому что оказался физически оторванным от нашего дома? Потому что мы его, как вы выразились, вышвырнули?

НИКОЛАЙ. Нет, здесь обвинение посерьезнее.

ЖЕНЯ. Но ведь жизненная энергия с годами убывает. Потому что расходуется. А у него она расходовалась зря. Будучи по годам уже взрослым, он оставался недочеловеком, так как жив, здоров и молод еще его отец, единственный полноценный человек в этой семье, оккупировавший своей сверхполнотой сознание бедного дитяти.

НИКОЛАЙ. Мне кажется, вы не правы. И я, и моя жена всегда соблюдали дистанцию в отношениях с детьми и друг с другом.

ЖЕНЯ. Безусловно. На внешне-буржуазном уровне. Никакой такой излишней интимности вы не допускали, в том смысле, что у вас не разбрасывали где попало грязное белье, не переговаривались с тем, кто сидит в туалете, выходили к обеду, лишь приняв душ и переодевшись... Да Боже мой, сколько раз вам повторять, мне бы тоже хотелось здесь родиться и воспитываться, но вот как же случилось, что он не выжил... не подождал...

НИКОЛАЙ. Это очень печально, что вы выросли в доме, где грязное белье валялось на обеденном столе.

ЖЕНЯ. Не говорите глупостей.

ОЛЬГА. Женя, а почему все упреки вы адресуете нам — может быть, Дмитрий тоже в чем-то виноват?

ЖЕНЯ. Виноват. Получив на время крошечную комнатку в общежитии, он вообразил себя маленьким мужчинкой, хоть никаких оснований для этого не было, и принялся ухлестывать за живыми женщинами.

ОЛЬГА. Вы себя имеете в виду?

ЖЕНЯ. Да, себя. Ваш Дима был, конечно, развратник, но...

НИКОЛАЙ. Вы запутались и противоречите себе. Вы говорили, что для него это было естественным моментом становления личности.

ЖЕНЯ. Какой личности? Димка — личность? Да он еще сопляк, его даже нельзя считать по-настоящему виноватым...

ОЛЬГА. Женя, он умер.

ЖЕНЯ. Я знаю.

НИКОЛАЙ. Довольно, я понял. Но к чему тогда весь этот маскарад? Вы явились на похороны в траурном платье, а кто умер? — сопливый Димка, которого вы ни во что не ставите, а семья, в которую вы, как мне кажется, влюблены, — жива.

ЖЕНЯ. Семья? У вас теперь нет сына, какая семья жива? Вы как надкусанный пирожок, истекающий остывшим повидлом. Но дело даже не в этом. Просто мне очень хотелось принять участие в вашей домашней церемонии. Помните? Вы, Ольга, были в узком длинном платье и в шляпке с черной вуалью, Машенька стояла, гордая своим горем, как трагическая актриса. Лица у все были строгие, но вовсе не мрачные и не заплаканные, и всеми вами владел какой-то хорошо мне понятный, но грешный восторг... Это напоминало дикарский ритуальный танец, и я так удачно исполнила свою партию, что вы совсем не удивились моему внезапному появлению, несмотря на то, что Димка, насколько я знаю, ничего не писал вам обо мне... И... я же не всегда была такая умная, как сейчас. Слава Богу, что он умер, слава Богу, потому что нет больше этой мутной страсти, все чисто... Надо же было это отпраздновать...

НИКОЛАЙ. Так вы все-таки его любили?

ЖЕНЯ. Отстаньте от меня с вашей любовью... Вот так вот мы сидели, вцепившись друг в друга. Такая судорожная любовь — хорошо ли это?

Женя при этом обнимает сама себя, стоя ко мне спиной — это очень забавно выглядит. Николай уже снова набил трубку и теперь курит. Мне тоже хочется курить. Ольга медленно отходит от него и садится в то кресло, где раньше сидела Женя.

ОЛЬГА. Но вы понимаете, Женя, что я очень, слышите ли, очень люблю своего мужа?

ЖЕНЯ. Да. Вы почитаете его, вы жить без него не можете, а вот... Эх, окажись я на вашем месте, не пришлось бы мне столько раз вляпываться во всякую гадость, прежде чем вернуться к своей шестнадцатилетней сущности...

ОЛЬГА. Женя, а ваши родители?

ЖЕНЯ. Их нет. Перед вами незаконная дочь вечно пьяного дон-жуана и мрачной старой девы, склонной к ипохондрии. Сидя у окна в моей родной московской квартире, я имела уникальную возможность видеть свой жизненный крест в натуральную величину. Мой крест — перекресток: направо пойдешь — в булочную попадешь, налево пойдешь — в ЖЭК попадешь, прямо пойдешь, слава Богу, в книжный магазин, где работает подруга моей матери, попадешь. И, Оля, моя мать не так образованна, как вы, она не умеет рассказывать саги, не знает древней истории и у нее нет мужа — детского писателя. Она живет теперь в интернате для престарелых сумасшедших, а отец — я вообще не знаю, где живет.

ОЛЬГА. Вы упрятали ее в сумасшедший дом?

ЖЕНЯ. Она попала туда без моей помощи, а забирать ее оттуда у меня нет никакого желания. Вам дико это слышать? Ничего. Ведь это ваш сын сорок дней назад сиганул головой вниз черт знает, с какого этажа, потому что духовная стерильность вашей семьи действует на иммунную систему хуже модной болезни. А я пришла к вам с улицы, и, когда что-нибудь непоправимое случится еще и с вашей дочерью, вы поймете, что моя... несвежесть, что ли... лучшая защита от непредусмотренных сюжетом воздействий окружающей Красную гостиную среды. Так что, видите ли, моя невинность — не от наивности.

ОЛЬГА. Невинность?

ЖЕНЯ. И мы с вами нашли друг друга — вот что интересно.

Женя подходит к окну и чуть приоткрывает его. Не знаю, как ей, а мне холодно.

ОЛЬГА. Какой ужасный туман! Сорок дней туман.

ЖЕНЯ. Вот я приоткрываю окно и впускаю в комнату немножко этого тумана. Он бледнеет, бледнеет, растворяется и становится воздухом Красной гостиной, ха-ха! (закрывает окно) А что, нет ли у вас какого-нибудь родового бога, вроде Яхве? Честное слово, вы как древние евреи, не доросшие еще до монотеизма и воображающие, что каждому роду или народу соответствует свой бог, причем ваш самый сильный...

Вдруг появляется в дверях Маша в длинной ночной сорочке. У нее совершенно красные глаза.