Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст

Так Дунаев развлекался в темноте. Когда ему надоело гадать себе по ладоням, он рассматривал обтрепанные рукава своего пыльника. С них свисали интересные грязные нитки. На правом рукаве висело три нитки, их он нарек мужскими именами – Егор, Трифон и Тимофей. С левого рукава свисало пять ниток, им он дал женские имена – Аглая, Катя, Анюта, Женя и Полина. От нечего делать он иногда «женил» их – то Егора связывал узелком с Полиной, то Анютку выдавал за Тимофея. Потом браки распадались. А может, это были не браки, а мимолетные любовные связи.

Когда и эта игра наскучивала, он рассматривал бинокль, заглядывал в него, вертел настройку, хотя, кроме мрака, не надеялся ничего увидеть в окулярах. Потом вынимал из своих карманов все, там завалявшееся, рассматривал, поднося к самым глазам. Все его вещи, как и собственно тело, были ему слегка видны, в отличие от чернодеревенских вещей, людей и пространств. Нашлась в кармане даже страничка, выпавшая из журнала «Звезда». Он с удовольствием прочел бы ее, но мелкие буквы не удавалось разобрать.

– Ишь играется с цидулей, словно видит чего, – говорила жена Афанасия Тихоновича Ангелина Иванна.

В деревне его твердо считали совсем слепым.

На вопросы он не отвечал, отмалчивался. С чернодеревенскими ему отчего-то не хотелось разговаривать, хотя он считал их хорошими людьми. Но уж больно они были просты. Когда изредка он пытался расспросить их, далеко ли немцы, где партизаны, где он сам был найден и долго ли тут находится – все ответы были бестолково-неопределенные, беспечные, типа: «Ой, долгонько», или «Бог знает», или «Ох, везде, где нас нет».

Единственным человеком, с которым он разговаривал, была Глашенька, которая подобрала и выходила его. Он узнал ее по голосу. Это была та самая девушка, свидание которой с любовником он наблюдал когда-то. Каким-то образом, то ли интуитивно, то ли по тяжелому, шаркающему звуку ее шагов и по задыхающемуся слегка голосу, или по случайным словам окружающих, он понял, что она беременна. Как-то раз они столкнулись в дверях, и Дунаев почувствовал ее круглый, большой живот.

– Беременна? – спросил он.

– Восьмой месяц пошел, – застенчиво ответила она.

– А муж?

– А мужа нету. С партизанами ушел. И не муж он мне…

– Как зовут-то?

– Кого? – испуганно спросила Глаша.

– Отца ребенка, – отрывисто ответил парторг.

– Алешенька, – тихо, со страхом и нежностью, произнесла она.

– Врач?

– Да, врач. А вы откудова знаете? Вы Алешу знаете? Он что, говорил вам…

– Да, я встречал его. Он лечил меня как-то раз. В одном отряде были. У нас говорили, у него любовница в Черных деревнях.

– В каких таких Черных деревнях? – удивилась Глаша.

– А как это место называется?

– Ежовка. Ежовские мы.

– Ну да… Говорили, у него женщина там. В Ежовском, – рассеянно повторил парторг. – Комиссар Ежов не из ваших ли был мест?

– Не знаю. Вы… лучше про Алешу скажите. Где он? Куда пропал?

– А ты сама его давно видела?

– С той самой ночи, как ребеночка мы с ним сделали, не видела. И не слыхала от него ничегошеньки. И вся-то душа изнылась о нем… Ночами не сплю, все думаю. Что он? Где? Живой ли?

– Я его еще давнее не видел, – сказал Дунаев и отошел от нее, шаря перед собой руками и натыкаясь на вещи.

Но когда наступила незаметная для Дунаева ночь, Глаша подкралась к нему, разбудила и снова стала расспрашивать шепотом про своего любовника.

– Ничего не знаю, – ответил Дунаев и повернулся на лавке на другой бок.

– Тише вы! Отца с матерью разбудите! Как же не знаете? В одном отряде ведь партизанничали.

– Не знаю ничего. Он меня лечил. Потом… Потом много дел партизанских было сделано. Видел я его иногда. Но все это было еще до московской битвы. А потом… Отряд разделился, и больше я его не видел. Ты его видела восемь месяцев назад. А с тех пор, как я его видел, года два прошло. А может, и три. Сколько уже война-то длится?

– Ох, может, уж и восемь лет…

– Что у тебя, все восемь да восемь. Небось про месяцы тоже наобум сказала? Неграмотная?

– Да где тут грамоте-то обучиться. У нас и школы нет. Подписаться могу – и именем, и фамилиём.

– Темные вы люди здесь. Да и неудивительно. Дай живот потрогаю, скажу, на каком ты месяце.

Парторг протянул руку и с удовольствием потрогал живот Глаши.

– Да, вроде похоже на восьмой. Теплая ты…

– А чего мне не быть теплой-то? Я молодая. – Глаша хихикнула.

– Ладно. А он тебе про отряд рассказывал?

– Нет, не очень. Говорил, командир у них хороший. А больше ничего.

– А сама на партизанских стоянках не бывала?

– Не, не бывала. Куда там. У меня родители строгие, из дому не пущают. Как живот расти стал, отец прибил меня. А потом – ничего, привык. Говорит: рожай парня, работники нужны.

– И что же, как ты думаешь, мальчик или девочка?

– Не знаю. Вроде чудится мне, и вправду мальчик будет.

– Пускай. Желаю тебе мальчика. Сейчас не только работники, но и воины нужны. Война, глядишь, сто лет продлиться может.

– Ой, неужто сто лет… – охнула женщина.

– Ну, пошутил, – смягчился Дунаев. – Скоро добьем фашистов. Парень твой при коммунизме жить будет. Иди, спи. Нечего всю ночь лясы точить.

Женщина ушла к себе на полати, в другую часть комнаты, и, судя по дыханию, сразу заснула. Дышала она глубоко, ровно. Откуда-то сверху, видно, с печи, слышен был свистящий храп ее отца. А Дунаев еще долго не мог заснуть, лежа на своей лавке в сплошной темноте. Так темно было, что даже становилось безразлично, продлится ли война еще сто лет или закончится завтра, после ужина.

На следующий день после ужина, который состоял из картошки и молока, парторг курил цигарку, сидя на бревне возле избы. Откуда-то издалека доносились звуки гармошки и поющие голоса девушек:

Кто-то проходил мимо по двору. Он без труда узнал Глашу по тяжелым шаркающим шагам.

Он подозвал ее и спросил:

– У вас в деревне колдун есть?

– Чтой-то? – не поняла женщина.

– Колдун, говорю, есть здесь у вас?

– А, колдун-то? Живет. Недалеко живет, на отшибе.

– Скажи, чтоб отвели меня. Мне нужно.

– А Ванька отведет, – беспечно пообещала Глаша.

Ваня ввел Дунаева в избу, что-то тихо сказал кому-то. Женский голос пробормотал нечто в ответ. Затем уже незнакомые руки, осторожно подталкивая, проводили парторга еще глубже, внутрь дома, и там оставили. Здесь было душно, тепло. Сухие пучки трав, свешивающиеся с потолка на нитях, ударялись о лицо парторга. Дунаев остановился, по ощущению, посреди комнаты, обратив свой невидящий взор туда, где, как он чувствовал, кто-то сидел. Там действительно кто-то заворочался, явно в углу, затем отхлебнули что-то горячее, предварительно подув на питье.