Чарльз Буковски - Записки старого козла

наш выбор — почти никакого выбора, если мы слишком поспешим, то погибнем, если замешкаемся — снова смерть, это не наша колода карт, как можно просраться, если у нас в жопе сидит христианская пробка длиной в 2000 футов?

зарубите себе на носу, не читайте Маркса, редкостное дерьмо, изучайте дух. Маркс — это лишь танки на улицах Праги, не скатитесь на эту дорожку, пожалуйста, перво-наперво почитайте Селина [42] Селин, Луи-Фердинанд (Луи-Фердинанд Детуш, 1894–1961) — французский писатель, врач по образованию, мизантроп и коллаборационист; прославился романами «Путешествие на край ночи» (1932) и «Смерть в кредит» (1936), а также поздней автобиографической трилогией «Из замка в замок» (1957), «Север» (1960), «Ригодон» (1969). Значительно повлиял на многих писателей и поэтов XX века, в том числе на Генри Миллера и самого Буковски, сделавшего Селина одним из героев своего последнего романа «Макулатура» (1994). , лучший писатель последних двух тысячелетий, туда же и «Посторонний» Камю. «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», весь Кафка, все книги неизвестного писателя Джона Фанте [43] К концу 1960-х гг. писатель и сценарист Джон Фанте (1909–1983) и вправду был позабыт — до такой степени, что многие считали, будто Буковски его выдумал. По примеру Фанте с его Артуро Бандини, героем квазиавтобиографической тетралогии «Дорога на Лос-Анджелес» (1936; опубл. 1985), «Подожди до весны, Бандини» (1938), «Спроси у праха» (1939) и «Мечты на Банкер-Хилл» (1983), Буковски и создал себе альтер эго — Генри Чинаски. С подачи Буковски публиковавшее его издательство «Блэк спэр-роу» начало с конца 1970-х гг. издавать и Фанте. , рассказы Тургенева, избегайте Фолкнера, сторонитесь Шекспира и бойтесь Джорджа Бернарда Шоу [44] Джордж Бернард Шоу (1856–1950) — британский драматург, писатель и общественный деятель (социалист-фабианец), лауреат Нобелевской премии по литературе 1925 г. — самый огромный мыльный пузырь нашей эпохи, поистине виртуозное дерьмо с невероятными политическими и литературными связями, из молодых разве что Хемингуэй имел перед собой такую же вымощенную дорожку и так же лизал жопу по первому свистку, но разница между Хемингуэем и Шоу в том, что Хэм написал несколько отличных вещей на старте, а Шоу всю жизнь кропал совершенно бессмысленные и глупые мили писанины.

итак, мы здесь смешиваем Революцию с Литературой, и отторжения нет. все каким-то образом сочетается, но я утомился и жду завтрашнего дня.

Человека ли увижу на пороге?

да кого ебет?

надеюсь, вы расплескали свой утренний чай.

что, так вот оно и заканчивается? всюду смерть? дешевка, сплошной плагиат, отвратительно — словно недожаренный гамбургер, забытый и протухший на плите.

он блеванул прямо себе на грудь, не в силах даже шевельнуться.

никогда не мешайте колеса с виски, ребята, это вам не шутки.

он чувствовал, как душа покидает его тело, он явственно видел, как она повисла, словно кошка, вверх тормашками, уцепившись лапами за пружины матраса.

«блядь, ну-ка, назад!» — приказал он своей душе.

душа рассмеялась: «ты слишком долго третировал меня, красавчик, и теперь получил то, что заслужил».

было около трех утра.

то, что он уходил, не беспокоило его, волновало то, что оставалось — незавершенное, потерянное, — четырехлетняя дочурка в колонии хиппи где-то в Аризоне, носки, трусы, разбросанные по полу, грязная посуда в раковине, невыплаченный кредит на автомобиль, счета за газ, счета за свет, счета за телефон; он наследил почти в каждом штате страны, оставил частичку себя в неподмытых пиздах полусотни шлюх, его присутствие хранили чердаки и подвалы, пустыри, католические богадельни, тюремные камеры, пароходы, шалаши и канализационные люки; частицы его застряли в сломанных будильниках и изодранных ботинках, брошенных женщинах и оставленных друзьях…

это было печально, ох как это было печально…

его снова вырвало, он лежал не двигаясь, до его слуха доносился гомон сверчков, только лишь одно верещанье голливудских сверчков в кустах вдоль бульвара Сансет. жизнерадостные песни сверчков — это все, что у него оставалось.

«я все просрал, Господи, все просрал», — думал он.

«да, брат, ты все просрал», — поддакнула душа.

«но я хочу еще увидеть мою маленькую дочурку», — обратился он к душе.

«дочурку? ты не художник! ты не мужчина! ты тряпка!»

«я тряпка, — согласился он, — ты права, я тряпка».

никакое лечение уже не помогало, организм отторгал все: пиво, колеса, дурь, любовь, пустые разговоры, посторонние звуки — остались только песни сверчков, ни надежды, ни даже спичек под рукой, чтобы подпалить эту гребаную халабуду, одни сверчки.

ему стало еще хуже.

в башке постоянно звучала одна и та же песенная фраза: «осторожней, мистер Деловар, берегите навар…»

и ничего больше, один и тот же кусок по кругу.

«осторожней, мистер Деловар,

берегите навар…»

«осторожней, мистер…»

«осторожней…»

ему стоило огромных усилий, чтобы сквозь это безумие (кто выдует блюз? да никто) дотянуться и включить светильник над головой, простую голую лампочку, абажур давно расколочен (кто выдует блюз?), огромная тень растянулась по комнате, он поднял открытку, которую обнаружил в почтовом ящике еще несколько дней назад, и прочитал:

«дружище! кланяемся тебе, залитые немецким пивом и шнапсом по самые гланды,

с витражным приветом…»

неряшливый и слезливый почерк одного из этих жирных юнцов, которые счастливо бултыхаются по жизни, не нуждаясь ни в остроте ума, ни в безрассудной отваге.

дальше сообщалось о скором отъезде в Англию, сетования на то, что стихи писать некогда, слишком много визитов и гулянок, слишком много соблазнов для его залупы…

«…мы считаем тебя величайшим поэтом со времен Элиота…»

и под всем этим подпись профессора и его любимчика студента.

всего лишь после Элиота? что за подачка? он учил этих говнюков писать живую, кровоточащую поэзию, и теперь они куролесят по Европе, а он подыхает в одиночестве в трущобах Голливуда.

«осторожней, мистер Деловар…»

он бросил открытку на пол, это уже не имеет никакого значения, вот если бы он смог ощутить чуточку настоящего сострадания к себе, или пережить какую-никакую ярость, или хотя бы загореться никудышной жаждой отмщения, тогда бы это спасло его. но уже давно внутри у него все пересохло и осталась лишь одна немощь.

два года назад в его дверь стали тарабанить профессора от словесности, они пытались выяснить, откуда что берется, а ему нечего было сказать им. профессора были похожи друг на друга — довольно вежливые, совершенно невозмутимые и женоподобные — с нескладными длинными ногами, с распахнутыми окнами глаз и, в конце концов, довольно тупые, их визиты осточертели ему. ну ни дать ни взять толстолобые сановники в эпоху перемен, которые, подобно идиотам в кондитерской лавке, не желают видеть горящие стены, их интересуют только сладости, их лакомством был разум.