Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла

Однажды, проснувшись утром, я понял, что меня знобит. Лихорадило, трясло, тошнило. Решив, что это просто похмелье, я отправился в студию. Меня скручивало. Я просто не мог петь, как и вообще стоять на ногах. Такого раньше не было. Это продолжалось полтора дня. Я валялся в кровати, обливаясь потом. Думал, что у меня грипп. Даже лекарства пил, но не помогало. Я действительно не понимал, что происходит. Вдруг у меня СПИД, и я умираю? Меня всё раздражало: солнце, звуки, цвета. Потом Джек сказал мне, что это ломка. Я подсел. Твою мать, я подсел! Мне казалось, что я всё смогу, что я держу всё под контролём, что у нас с героином свободные отношения, но это оказалось слишком длительным романом. Я держался так уже пару лет, успевая вовремя отойти в сторону. Надо было что-то делать, я не мог слазить во время записи альбома. Это отняло бы много времени и сил.

Я позвонил местному барыге, купил себе херову тучу героина. Я решил вмазываться внутривенно для большего эффекта. Птытался сасадить себе героин в вену на ноге, но нихена не получалось, от этого я сильно нервничал. Я уже когда-то эксперементировал с иглами и глазными каплями в Москве. Вогнал себе в ногу пару кубов и отключился возле сортира.

Шон сказал мне, что ни в коем случае не стоит делать так, ибо можно заработать гангрену. Он помогал мне колоться. У меня самого это плохо получалось. Мои вены залегали слишком глубоко, но он со своим богатым наркотическим опытом мог найти туннель везде. Это был ритуал: развести порошок водой, подогреть на свечке, профильтровать через ватный диск, набрать в шприц, выпустить воздух. Перетянуть руку шёлковым шарфом, нащупать вену, взять «контроль», вколоть и откинуться.

Вместе со мной Шон вернулся к героину. Я чувствую себя виноватым перед ним, но тогда мы снова были счастливы. Я кололся утром, чтобы быть бодрым и идти в студию, потом вечером, чтобы спокойно заснуть. Это была совершенно нормальная «система», которая помогала мне держаться в форме.

Мы все торчали, так или иначе, на чём-то своём. Но, тем не менее, понимали друг друга. У нас была некая коммунистическая нарко-утопия. Коммунизм возможен только в закрытом коллективе торчков, когда наркотики общие, и чтобы получить их, надо работать вместе. Каждый из нас был занят своим делом, и никто не оставался обиженным. От каждого по способностям — каждому по потребностям. Хотя, вообще-то, по политическим убеждениям я — анархист.

Альбом был готов. Хотя я до последнего стремился что-нибудь в нём изменить. Мне просто не хотелось прекращать этот чудесный миг созидания. Это была лучшая сессия звукозаписи за всё время. Я даже полюбил Нью-Йорк. Дома я всё больше и больше западал в свой мир. Мы с Инэс как-то плавно разошлись, просто забив друг на друга.

За всей этой кутерьмой я и не заметил, как мы стали известны. Мне уже наскучило читать в Сети этот набор однотипных статей и отзывов на форумах. Они не скажут мне ничего нового. Я поражался стремлению моих тогда ещё коллег по московской сцене ругаться со всеми в Сети, отстаивая своё доброе имя. Поверьте, настоящей звезде нет до всего этого дела. Моё общение с поклонниками было односторонним и ограничивалось постами в «Твиттер». Я не отвечал на письма и даже не читал их. Я не знал, что сказать всем этим людям. Наверное, они хотели поделиться со мной своей болью или сказать, что понимают меня. Но это разные вещи. Мне не хотелось выделять кого-то одного из целой массы. Группис были не в счет. Им не был важен мой внутренний мир. Они считали меня милым. Мы просто тусовались и трахались. Это идеальная форма общения.

Я подходил к зеркалу и смотрел на своё лицо. Это была какая-то застывшая маска, идеальная, без эмоций. Мои глаза оставались стеклянными. Но всё словно держалось на старом клейстере. Стоит только моргнуть, и кожа треснет как старая штукатурка или провиснет морщинам. Именно за это я и любил лица наркоманов — за хрупкость и тленность этой болезненной красоты. На этой стадии все они ещё прекрасней, а потом начинают заживо тлеть. И я любил себя таким — эти впалые щёки, провалы глаз и фарфоровую кожу. Мы подчёркивали своё состояние гримом, потом с удивлением смотрели на наш стилизованный мейк в модных журналах. Героин был им к лицу.

Перед отправкой в турне я решил «отколоться», как бы странно это ни казалось, но я бы не хотел, чтобы ломка застала меня в самых неожиданных местах. Вдруг я окажусь там без героина? Я отключил телефон, забил дверь гвоздями, то же самое сделал с окнами. Запасся всем необходимым на неделю: водкой, водой, лимонами, йогуртами, феназипамом, прихватил даже пакет марихуаны на всякий случай. Сделал последний укол и завалился в койку.

Самым жутким было ожидание ломки. Это как зверь, что постепенно подступает к тебе. Она парализует твои конечности, сковывает твоё сознание. Когда организм весь подчинён этому дерьму, становится очень трудно от него отказаться. Постоянно стучит в висках, болит голова, как огромный разогретый котёл. Я лежал на кровати, скорчившись как мёртвый эмбрион. Самое ужасное — это то, что начинают подкатывать галлюцинации и образы внутри сознания, когда я начинаю путать реальность и сны, потому что спать не могу от этой жуткой боли и тоски. Даже водка и феназипам помогают слабо. Зря я принял их вместе.

Образы… снова образы… В течение нескольких дней один большой ад вокруг. И я в центре этого водоворота.

Бордель из «Торговки Детьми», только в рисовке Суэхиро Маруо: они трахают маленькую девочку, душа её собственными кишками. Маленькая шлюха молчит: наверное, хочет ещё. А рак горла лечится отсечением головы с последующим актом в шейный проход.

Мне явился мёртвый человеческий эмбрион, который рассказывал о том, что долг каждого — убивать своих родителей.

Ты трахал карлика и вслух размышлял о высоком. Я носил в сумке пистолет и Библию, блуждая по лабиринтам Лондона. И весь мир растворялся, обращаясь химерой в гнойных ранах. Мы все, наверное, успели побывать ею. Мои любимые многокомнатные катакомбы. И не понятно — это слишком глубоко под землёй, чтобы стать невыносимым, или просто всё завязло так высоко в облаках, что дышать становится нечем. И все в итоге вышли из одной химеры.

Периодически я снова в реальности. Мне кажется, я с кем-то говорил и плакал, я рассказывал, как мне плохо. Я звал маму. Я совсем не думал о своей настоящей матери, она была мне безразлична. Я скорее о каком-то земном воплощении бога, который каждый вкладывает в слово «мать». От этого я ещё больше разрыдался.

Мои предки стояли в комнате и смотрели на меня.

— До чего ты докатился? — спросил отец.

Он был настолько в гневе, что уже не мог кричать. Мама плакала. Стало до ужаса обидно, что их единственный сын — чёртов наркоман, который умирает от ломки.