Саймон Ингс - Бремя чисел

— Дьявол его знает, — вздыхает он. — Когда умер отец, мать сказала мне…

— Это не о женщинах, это о тебе.

Я загнал его в угол, насколько это было возможно.

— Нет, — отвечает он. — Не обо мне. Выслушай меня. Наши образованные мужчины не знают, что такое женщины. Они едва ли знают собственных матерей. Подобно мне, им рано пришлось покинуть родительский дом, чтобы пойти в школу. Под словом «покинуть» я имею в виду именно «покинуть», уехать из дома, иногда даже в другие края.

— И что? При чем здесь женщины?

Каталайо выдерживает мой взгляд и тихо отвечает:

— При том, что мы ненавидим их.

— Господи, ты это серьезно? Да они зубами вырвут твою печень. Те, у кого зубы еще остались.

— С какой стати мне отказываться от своих слов? Так оно и есть. Мы ненавидим наших женщин. Мы все валим на них. Они для нас что-то вроде козла отпущения. Они символизируют то, чем мы могли стать сами, если бы не уехали. Саул, ты знаешь, что у меня есть подружка? Что она белая американка? Как по-твоему, зачем мне белая подружка, к тому же американка? Я знаю. Она знает. Мы же не дураки. Мы знаем зачем.

— Я тоже. И все равно это — про тебя самого.

— А что до тех, кто не уехал, — продолжает Каталайо, пропустив мимо ушей мою реплику. — Что можно о них сказать? Какой смысл влюбляться, пытаться завести семью, установить нормальные человеческие отношения, если в один прекрасный день приедут солдаты и увезут навсегда твою мать, жену или дочь? Для женщин то же самое. Мужчины и женщины учатся обходиться друг без друга. Дети вырастают, понимая это. Вот что делает с людьми рабство.

Наконец-то! Сколько можно ходить вокруг да около.

Это отнюдь не самая яркая речь за всю его политическую карьеру, но и сидя в дальней части зала, я чувствую, что слова Каталайо задели слушателей за живое.

— Будущее нашей страны — за женщинами, — говорит Жоржи. — Взять, к примеру, девушек из Лоренсу-Маркиша, которые славятся по всему восточному побережью африканского континента. Но теперь они убегают из страны. Каждый день еще одна женщина бежит в освобожденные провинции через минные поля, и время от времени то одной, то другой взрывом отрывает ногу. Мы строим для них казармы, — продолжает он. — Мы отвозим их работать в поля. Мы учим их грамоте.

Я чрезвычайно горд за Жоржи Каталайо.

На следующий день после своего выступления в Женском институте Жоржи Каталайо с утра пораньше барабанит в дверь крошечной квартирки, которую я снимаю над дешевым магазинчиком на одной из улиц близ Риджентс-парка.

По его словам, в общежитии на Блумсбери такие тонкие стены, что слышно все, что происходит в соседних комнатах, — любой шепот, нежный и не очень, любой шорох, любое разворачивание обертки, любой щелчок стягиваемого презерватива.

— Мне нужно хотя бы немного посидеть в тишине, — признается Жоржи. Он притопал сюда издалека, через всю Фицровию мимо Кингз-Кросс. — Угостишь чашечкой чая?

Меня не проведешь, наверняка есть куда более серьезные причины.

Когда Жоржи упоминает о письме, полученном из парижского отделения ФРЕЛИМО, я еще раз убеждаюсь, что прав в своем предположении.

Каталайо протягивает мне письмо через усыпанный крошками столик. В последнее время я самостоятельно изучаю португальский: у меня явный талант к языкам.

Португальские солдаты разграбили здание миссии близ Бейры, которая, по их мнению, является базой партизан ФРЕЛИМО. Они ворвались в класс, в котором шел урок арифметики. За партами сидели подростки и юноши постарше. Солдаты согнали их на берег и заставили войти в воду. Затем приказали хлопать в ладоши. Ученики подчинились приказу, и солдаты расстреляли их всех до единого.

Каталайо напоминает мне, что подобные зверства — последние конвульсии умирающего режима. Призванные на военную службу офицеры возвращаются домой в Португалию, откровенно потрясенные тем, что им довелось увидеть. Их можно встретить в барах Лиссабона и Порту, они подстрекают народ к революции прямо под носом у португальской охранки, ПИДЕ. Португальская армия мечтает поскорее убраться из Африки. Генералы поняли, что их песенка спета, еще в 1961 году, когда Индия вернула себе Гоа. Тогда Салазар их не послушал, и вот теперь несчастные солдаты кровью расплачивается за авантюры правительства в Анголе и Мозамбике.

Каталайо не страшны португальские автоматы. Пусть о мощи колониалистов говорят другие, но только не он. Жоржи научился обращать себе на пользу оскорбления, тюремные отсидки и даже пытки. Каждый арест, каждое избиение или каждый ночной приход полиции — лишь новый анекдот в его веселой автобиографической коллекции. Он почти как Дэвид Найвен, только чернокожий.

Этим утром, например, Каталайо рассказывает мне о том, как протесты шведских миссионеров вызволили его из застенков ПИДЕ в Нампуле. Когда он перебрался в Южную Африку, рассказывает Жоржи, спецслужбы уже поджидали его. Филерам, караулившим Каталайо возле его дома, настолько осточертело, что он вечно подходит к ним, чтобы стрельнуть сигаретку, что они стали каждый вечер засовывать ему в почтовый ящик целые пачки курева.

Именно в период этих странных, едва ли не дружественных отношений пьяные агенты ПИДЕ с вымазанными черной краской лицами ворвались в жилище Каталайо, по очереди изнасиловали его жену и до смерти перепугали десятилетнюю дочь, когда та вернулась домой. Они сунули ей в руку пистолет.

— Тебе не обязательно ее убивать, — объяснили агенты. — Просто целься ей в колени.

Пока Жоржи рассказывает мне об этом, я готовлю тосты, стоя к нему спиной. Я боюсь оборачиваться.

— И что дальше?

— Часа через два они вынудили ее выстрелить в голову моей Мемори.

Мемори — имя его жены.

— Моя дочь сейчас в Танзании. Ей, должно быть, девятнадцать. Если не все двадцать.

Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него. На лице Жоржи выражение, которого я раньше не замечал. Несчастное и беспомощное.

— Она исчезла, — говорит он. — Сбежала. А теперь вернулась. Говорит, что хочет увидеть меня.

В его глазах стоят слезы, и в этот момент я понимаю: мне никогда не стать тем, кем мне хочется стать больше всего.

Сыном Жоржи Каталайо.

Я пришел в аэропорт проводить его.

— Я ненадолго, — обещает Каталайо, имея в виду войну за освобождение родной страны. Он хочет, чтобы я, когда настанет подходящий момент, приехал к нему. ФРЕЛИМО нужны образованные люди. У партии грандиозные планы.

Все лето, сидя то за тарелкой с пончиками, то за чашкой чая или растворимого кофе, Жоржи Каталайо, первый президент ФРЕЛИМО, знакомил меня со своими планами. Будущее Мозамбика рисовалось ему этакой Утопией, где все равны — независимо от пола, цвета кожи и политических убеждений. Страна, в которой нет места ненависти. Страна всеобщей грамотности и высокого уровня образования.