Олег Малахов - Непоправимость волос

Мир мог бы стать моим трогательным другом, а стал смирительной рубашкой. Мои катастрофически бесплодные желания были продиктованы инсинуациями поэтически неразборчивых возгласов и высказываний малоимущих и стонущих по вечерам бестактных поставщиков любвеобильности!

Но ты же можешь вспомнить той самой не тронутой прошлым памятью, что ты была моим взглядом на луну и сквозь луну, что именно тогда ты обретала статус путеводителя моих глаз, а потом и взглядов моих, сплетаясь со стенографией моих измельченных чувств, кричащих и молящих об отчаянном сопереживании, счастливым часом моей потусторонней жизни и частоколом испытаний, населяющих мою судьбу. И, возможно, именно ты была моей судьбой, переплетающейся с моими мозгами.

Что-то находится вне воздуха, как будто он прозрачный, как глаз, видевший старательные движения влюбленных тел, и не посмевший жить ими, когда видение было живым и в воздухе было то, что всегда отсутствовало и приобретало самые странные и непознанные формы, вписываясь в самые неизвестные и никем не прочтенные формулы. Так было, когда ты, становясь мной, оставляла своему дыханию свои многочисленные запахи, и пронизывала насквозь мои инстинкты, когда я был тем, кем был создатель сна.

My eyes are swallowing times or lovers' cries, bullets coming from the organics of star parades. And giant Maria makes so tasty coffee. I'm sharing my body.

Даже ангелы иногда страдают от любви. Сейчас ты одинока. Площадь Отсутствия превратилась в площадь Опустошения. Вырази свои эмоции! Но ты дышишь ничейным воздухом и не можешь заставить свои глаза воспламеняться. Тогда именно я был воплощением пустынных площадей. Ты здоровалась с каждой струей фонтана. Каждой плите называла свое имя, рассказывала скульптурам, какой ты была маленькой, и какой бы ты хотела быть.

Ей во что бы то ни стало необходима была известность, рыдания ей не помогали, ее бросало и в холод, и в жар, никто не узнавал в ней птицу, лежащую у крыльца деревенского дома с простреленными крыльями, и изнывая от безумия своего знания, она пыталась отпустить свои глаза в поиск новой грани невидимого. Не думайте дважды, — слышали хрусталики ее глаз, отрываясь от земли, исчезая в небе, покидая космос.

Купаясь в цветах мимолетных созвездий, нимфа пластичными движениями расстраивала всех наблюдающих за ней астронавтов, даже не имеющих возможность тронуть ее запах, купающийся в цветах, бесцветный запах. Лишь бы не уклониться от курса. Астронавты всегда должны быть точны…

Сегодня нижнее белье занимало свое место в шкафу. Находя его, она удивлялась, как красиво выглядят ее бюстгальтеры, она одевала один, меняла на другой, беспрестанно смеясь над собой, зеркальной.

— Девочка, я тебя люблю, — шептала губами сквозь дырочки трусиков, поднося их к лицу, подражая Афродите, являющейся ей во снах. — Нужно бы еще сказать это кому-нибудь…

Тишина после долгого раздумья. Лишь пляшущие человечки жонглируют сердцами недолюбивших юношей и испугавшихся искренних поцелуев девушек. В руках бессловесных клоунов таяли признания в любви, в небе над площадями безмолвных городов, птицы превращались в колокольный звон, их крылья каменели, лилии застывали клеймом на чьих-то телах. Что было потом, когда стропила мира разрушались безостановочно, видел ли ты мое лицо, видел ли я ее лицо, или она? Мы спрашивали — и берегли свои парализованные руки, которые не могли открыть миру невообразимые творения наших переплетающихся мозгов.

Ты убивала себя ножами самых известных убийц, ты развращала самых целомудренных юношей, ты пела с самыми знаменитыми оперными певцами, и щипала их за задницы, ты закрывалась всеми железными ключами, которые тебе делали на заказ, в своей комнате, не пуская в нее свою мать, прячась со своими любовниками, которые постепенно превращались в бездушно терзающих тебя садистов, обливая тебя ударами плетей, будто напоминая о своем одиночестве и нехватке любви. Семь раз ты вызывала скорую помощь, пытаясь поделиться с добрыми санитарами своими приступами, но санитары приступали к вкалыванию в твои исколотые вены снотворного, и фотографировали тебя спящую для медицинских журналов. Им выдавали премии, и кто-то из них обязательно встречал тебя около церкви или у заброшенного кафе, начинал разговаривать с тобой и интересоваться твоим самочувствием, угощал тебя кофе, но ты хотела виски. И ты думала о закрытых поликлиниках и чистке населения.

Ты стала войной, и я стал войной. Мы стали войной и войной. Мы были тобой и мной, а стали прощанием друг с другом. Так могло случиться тогда, когда я еще мог узнавать, жив ли человек, изучая его фотографии. Когда я радовался тому, что стал твоим адвокатом, председателем арбитражной комиссии, тогда в Польше убили таксиста, тогда я проиграл свое первое дело, и немножко постарел. Я бы навсегда остался в ванне, в муниципальных банях, а евреям сокращали сроки, нервы не прекращали опутывать сердце и умирать. Кому-то больше нравилось искать греческие корни.

Мы стали друг другом с новой силой, то есть заново, но сила была новой, как будто такими сильными мы никогда не были; какая разница, каково качество подачи видеоискусства, главное, чтоб его невозможно было не видеть. Вокруг все читали, а я писал, потом все смотрели, а я писал, потом обменивались словами, а я их описывал. Это было теплое лицо. Щека этого лица согревала мое левое полушарие, казалось, она, раскрасневшаяся, думала мыслями моих волос, нераспутываемым клубком мыслей.

Этот размазанный по столу пепел. Чьи мысли хранил он в момент образования, падения в пепельницу и смешения в ней? Что хранит пепел, брошенный на землю? Чьи откровения таит использованная туалетная бумага? Бескрылый ветер… Рисунки детей… Игра с самим собой в карты, бег с препятствиями на перегонки, с самой собой. Беру игрушки маленькими ладошками веселящихся детей, рисунки которых ты считаешь лучшим, что присутствует на планете и в межгалактическом пространстве. Ты расставляешь фигуры, а дети переставляют их, ломают твои схемы и нарушают графики. Мои. Последовательность мыслей. Моих. Я видел тебя в ярко красной хлопчатобумажной футболке, в поле, у холмов, растущих в горы, скрывающие дикие долины с бурными речками. Тебе тогда восемнадцать. Никогда не говори мне, что я постарел. Даже если бесчисленные морщины покроют все мое тело, и волосы поседеют и будут осыпаться каждодневно. Я просто останусь в складках твоей восемнадцатилетней одежды, в запахах твоих потаенных промежутках тела. В твоих пышных волосах, которые смешиваются с красками полевых цветов и небом, прозрачным настолько, что можно увидеть траекторию полета кометы, которую я назову твоим именем. Найдя тебя восторженно наблюдающей за полетами бабочек и протягивающей руки к солнцу, подойдя к тебе и прижимая к груди, вырывающуюся, обижающуюся на объятья, мешающие свободно бежать, искрясь от счастья, я плачу своим старческим лицом, которое мучается от нехватки витаминов, от одеревенелости век и неподвижности губ. Я пишу сценарий твоего детства. В нем я твой первый мальчик, который поцеловал тебя в щечку и подарил открытку на день рождения с детским стихотворением о любви. Потом я конструирую твою юность. В ней я тот самый парень, который тронул твою руку, сидя рядом с тобой на премьере никому не запомнившегося спектакля, и зародил в тебе желание отдаться ему. Но потом, когда я спроектировал твое отрочество, он, кому ты отдалась, стал твоим соглядатаем, стенографистом твоих грез, а когда он стал отцом тебя, родившейся не совсем вовремя, я начал создавать твое второе «я», без себя. Я вызывал тебя по повесткам в суд, приводил на допросы. Ты мне рассказывала что-то всегда от третьего лица, а когда начинала повествование от первого, то твое «я» без кавычек прекращало жить, а полностью овладевало мной, заставляя отпускать тебя, и забывать о тебе. Я так никогда и не узнал, кем ты была и была ли ты вообще.