Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

Признаться, я соскучилась. По лицам, голосам, интонациям.

По надвинутым на лбы платкам, по ветхим старушкам, гнездящимся на обочине. По ангельскому свечению глаз в сети правдивых морщинок. По напряженным ладоням, по пальцам с обломанными ногтями, по этой давнишней привычке – терпеть, мириться, не роптать.

– Возьми, дочечка, недорого отдам.

Наши люди вообще, если хотите знать, лучшие.

Легко быть добрым, когда не дует и не каплет за шиворот.

А вот попробуйте на морозе, со смешной пенсией, до которой еще дожить…

Попробуйте улыбнуться смиренной улыбкой, обнажающей беззубые десна.

Попробуйте полюбить все, что вы видите, – перекупщиков, ядреных теток в пуховиках, полуосвещенный переход и стекленеющие лужи, в которых отражаются вечерние огни

Если из всего предложенного выбрать самое ценное?

Допустим, из всего осеннего великолепия унести проносящийся вдоль шоссе пролесок с растущими вкривь и вкось соснами, распятый под каблуком кленовый лист, отчетливый запах дымка, реки.

Если через ваш город течет река, вам повезло. У реки есть свой почерк, аромат, силуэт. Силуэт вырезанной из рельефа плавно содрогающейся женственной массы, спо…

собной обрушиться в виде туманов, наводнений, паводков.

У реки есть стиль. Город, расположенный по обеим сторонам ее, склонен к внезапной меланхолии и столь же внезапному веселью.

Иногда этот город строг. Равнодушие нависающих над рекой жилых массивов и вдруг – совершенно обворожительная картинка – белые катера, обшарпанные потемневшие лодки и вырастающие прямо из склона луковки куполов, точно грибы с позолоченными шляпками.

А еще – плывущий над рябью звон, подробный, неспешный, умиротворяющий.

Если бы меня спросили о том, что такое счастье, я бы ответила, – август, – с его жаркими днями и прохладой ночей, с розовеющей полосой рассвета и внезапным дыханием сентября. Только что все было вечным, – и вдруг стало временным и хрупким.

Осознанность, – вот что определяет эти дни. Их торопливый бег, – вместе с секундной стрелкой что-то неумолимо подгоняет в спину, нашептывает, напевает ту самую мелодию, которую, – помните? – вы напевали весной. Ожидание воплотилось, все сбылось, – вот она, эта тяжкая восхитительная ноша, этот драгоценный груз, – он плещется, подбрасывает, замирает, – та самая мелодия звучит уже вдалеке, проплывает над головой, истаивает, дробится. Не забыть бы. Помнить себя счастливой.

Провожаю взглядом уходящий август. Он еще здесь, со мной, вокруг, во всем. Сжимаю в ладони горсть камней. Этот – белый, с полоской – тебе, – а этот – серый, гладкий, – мне.

***

В августе провидение подсовывает совсем уж трагикомический вариант, напоминая тем самым о том, что так называемое чудо уместно тогда и только тогда, когда получатель в силах переварить и усвоить его.

Урок оказывается смешным, луна – кособокой, страсть – нелепой. Тишина оказывается уместней многих слов, старые друзья – гораздо лучше новых. Коварная тенденция множится, воспроизводит самое себя в унылом трагифарсе, почти водевиле.

***

Ритм сальсы сворачивается, уступая место напряженной близости аргентинского танго, – когда томная нежность хищника обезглавливает ослепленную жертву, – уже с откушенной головой, но по-прежнему, питающая себя сладкой иллюзией, жертва делает мелкие неуверенные шажки. Хищник почти удовлетворен. Пожалуй, он настроен почти благостно. Жертва исполняет для него персональный танец страсти. Страсть не предполагает наличия головы, – только окрашенное багряным птичье сердечко, – расшитое шелковыми нитями, – скомканное, смешное, с торчащими спицами и ржавеющей иглой.

.Главный приз вы уже получили, – буквально только что, – получили и по старой привычке опустили голову, уверенные в том, что лучшее – всегда завтра, потом, когда-нибудь, непременно. Или вчера, все уже было, прошло, осталось вдалеке. А лучшее – оно уже сейчас, происходит, пока вы мечетесь, находите причины для страдания, уныния, бесплодного самоанализ. Лучшее – всегда сегодня, здесь и сейчас, в котором немного от вчера и немного от завтра.

Ах, если бы ухватить это блаженное сегодня, задержаться в нем, поселиться с той же уверенностью, с которой обставляются новые дома и квартиры, – с абсолютной убежденностью, что это – навсегда

А потом, знаешь ли, в такие дни, как сегодня, – без случайного ветерка, не жаркие и не холодные, с едва проступающими солнечными лучами, насыщенные предосенним затишьем, ленивой раскованностью движений, – дни, переходящие в тихие вечера, – тихие, округло-певучие, – такие провожаешь взглядом, полным умиротворения, неги и сожаления одновременно…

В такие дни и вечера хочется остановиться, остановить все и всех, застыть, вслушиваясь в шорох, говор, смех, едва слышный звон, – то вдалеке, то совсем близко. Моментом истины становится каждый миг, – например, такой, как этот, с раскинувшимся вдоль реки жемчужным городом, утопающим в разнообразных оттенках серого, с многоярусным древесным нисхождением, дорожками, тропинками, ступеньками, сбегающими вниз, к катерам, трамваям и старым улицам

Длить и длить это тихое исступление, это влажное колдовство начала сентября, – помешивая кофейную гущу, вглядываться в струящееся вдоль кромки асфальта время.

В такие дни все наполняется смыслом, особым значением, – смешные глиняные фигурки, разноцветные шелковые шарфы, беспечные люди, сидящие напротив.

Поневоле становишься свидетелем и соглядатаем, главным героем и второстепенным, участником массовки в увлекательнейшем спектакле.

Он длится, пока еще длится, – вопреки или благодаря, – вызывая немое восхищение и мягкую печаль, которая тут как тут, рядом, – притаилась за фонарем, прошмыгнула тенью, сморила усталостью, блаженной, впрочем, оттуда, родом из детских снов

Киев – это вам не Одесса. У нас нет Ланжерона, Дерибасовской и бельевых веревок, соединяющих балконы противоположных домов.

Зато в нашем дворе одуряюще пахнет сиренью, жасмином, а в окно упираются ветви цветущего каштана и соперничающего с ним клена, листья которого пока еще юны и влажны, и на солнце отсвечивают изумрудной слезой.

Киевский двор после летнего дождика пробуждается медленно, томно потягивает свой утренний кофе, любуется росой, птичьей братией, сосредоточенно копошащейся в асфальтовых разломах, наполненных темной дождевой водой, пухом облетающих одуванчиков и мелким подножным кормом.

В киевском дворе облетают тополя и одуванчики, а еще – обитает собачка Моня, кургузое, нелепое существо, похоже, совсем не подверженное возрастным изменениям, а возможно, даже бессмертное.