Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

Бессмертная потрепанная Моня (он или она) носится как угорелая, а потом, вывалив лиловый язык, укоризненно поглядывает на прохожих из-под тяжелых век, – я-то здесь живу, с меня лето начинается, мною же и заканчивается, а вы, – кто вы такие и куда идете?

Идут в основном девушки в легких платьях, – именно той самой «летящей походкой», стремительной, подчеркивающей все, что нужно подчеркнуть, чтобы бредущие с холодными пивными бутылками окончательно не уснули по пути, ведущему из ближайшего гастронома, – по узкой тропинке, над которой волшебная ива плывет, точно юная дева с распущенными волосами, тоскующая по прошедшей – уже! – весне, буквально только что, сию минуту.

Не уснули, не застыли, сморенные жаром и влагой, которую отдает земля, выдыхая, волнуясь, пьянея, выпуская нежную младенческую поросль, – из всех своих пор, впадин и отверстий, раскрытых, распахнутых навстречу бесстыдному ветерку, разгоняющему ночную усталость, утреннюю истому и рыхлое, ленивое тепло киевского двора.

На фоне экстравертного одессита киевлянин сильно проигрывает. Хотя выигрывает на фоне москвича.

Возьмем, например, метро.

В московском метро молчат. Совсем не так как в киевском (в Одессе, кажется, метро нет, поэтому не с чем сравнивать).

Трамваи не в счет.

Трамваи – это вообще отдельная категория.

За поездку в трамвае можно многое отдать.

Люди, которые волею судеб оказались втиснутыми в один трамвай, становятся или врагами, или почти родственниками.

Одна тетенька, довольно пожилая, доверилась мне уже на второй остановке. На пятой я знала о ней практически все. На седьмой меня оштрафовали. Фальшивые дяденьки с фальшивыми удостоверениями.

Я, человек, рожденный в добротные советские времена, на удостоверения с печатями реагирую очень живо. В силу благоприобретенной близорукости я не особо вдаюсь в детали, но сам факт наличия удостоверения производит на меня неизгладимое впечатление.

В общем, на седьмой, как вы поняли, фальшивые дяденьки с лицами профессиональных вымогателей, кладбищенских сторожей и убийц сделали свое черное дело, а вот тетенька, все это время наблюдавшая за этим действом (и это после откровений и почти родственной доверительности), не вымолвила ни слова. Бог ты мой, ведь она видела, как я купила талон, и видела, как рассеянно верчу я его в пальцах, взволнованная историей ее непростой судьбы, и как увлеченно я его ем…

Ну что ей стоило проронить пару-другую словечек в мою защиту?

Зато, когда удовлетворенные псевдокондуктора выкатились, та же самая тетенька выкатила глаза и заверещала, – как же это вы позволили обвести себя вокруг пальца? Ведь кондуктора – фальшивые! И удостоверения у них липовые!

Но я не о том.

Трамвай – это путешествие. Событие. То ли дело – метро. В метро все слишком прилично. Эти, с удостоверениями, к нему на пушечный выстрел не подходят. И зайцев нет.

В метро едут приличные в основном люди. И откровениями почти не делятся. Разве что думают всякие мысли, рыскают по айпадам и айфонам, спят или читают дорожные журналы.

И все-таки в киевском метро молчат иначе.

Московское молчание – оно глубже. Отстраненней.

Выдернуть из этого молчания сложно и неловко.

Дистанция. Слишком много чужих. И своих, но еще более чужих, тоже немало. И тех, кто был свой, а стал…

Может быть, это от ширины вагона зависит?

Киевские вагоны уже московских, и люди, следовательно, друг другу ближе.

Не так, как в трамвае, но гораздо, гораздо ближе.

Может быть, этой паузы и следующей за нею темы я ждала всегда.

Вы замечали, как замирает Вселенная накануне великих событий?

Как умолкает перед грозой, как сдерживает дыхание, как всхлипывает и стонет, как тщится она разрешиться аккордом, – единственно верным, единственно возможным из всех, как безукоризненно точна она в своем выборе, – Жизни, Смерти, Рождения, Предчувствия

Возможно, именно этого предчувствия я ждала всегда

Кто помнит, что было до всего? Что было до начала? Что предшествовало концу? Что было прежде?

***

Звонок, который ты собирался сделать, слова, которые хотел сказать, письма, написанные и не отправленные, отправленные и оставшиеся без ответа, лица, звуки, прикосновения

Мы все еще стоим, провожаем взглядом уходящий трамвай, все еще машем, пытаемся ответить, запомнить, но переполнены сны, нет места новым лицам, и мы возвращаемся к старым, – так и бродим, протягиваем руки, хватаем воздух, выдумываем новые сны, заселяем событиями, героями, раздаем роли, главные и второстепенные, а пьеса близится к концу, четвертый акт, третья сцена, вот и декорации, любовно прорисованные, вроде и те же, да не те, – ну, что ж, увидимся, – когда? – а в следующий раз, – когда – кричите вы, пытаясь запомнить, объять, – пускай трагедия, трагикомедия, пусть роль без единого слова, пусть «кушать подано!», безликая массовка, – запомнить до следующего раза, и уж тогда-то, точно не ошибиться, – сыграть все заново, по новым нотам, блестяще выписанной партитуре, в которой каждый звук совершенен, и нет места фальши.

Кажется, я влюблен, говоришь себе ты.

Так важно произнести эти слова.

Вначале произнести. Объект найдется. Уж будьте уверены, он всегда где-то неподалеку. Да что там, он рядом, на расстоянии вытянутой руки, затаился, выжидает, караулит, изнемогает…

Он здесь. Неважно, тот ли, не тот, неважно, насколько, неважно, чем все закончится.

Просто сказать. Влюблен, черт подери, – свершилось.

И дальше, будто лавина с гор, – сокрушительный обвал, подъем, спуск, – конечно, однажды вам придется очнуться от сладкого забытья, очнуться, спуститься, вернуться. Истерзанным, наполненным, опустошенным.

Встречающим очередную осень, зиму, весну.

Лето.

Однажды, скажете вы, я был…

Заметили, каким бессмысленным бывает лето без предчувствия?

Все эти томные вечера, бессонные ночи, все эти луны, распахнутые окна, безмолвные тени, свидетели чужого счастья?

Однажды я был там. В этой удивительной истории, в этой прекрасной стране. Казалось, я поселился там навсегда.

Странное слово – «навсегда». Его страшишься, от него бежишь, по нему тоскуешь.

Воссоздаешь по деталям, таким, казалось бы малозначительным, порою смешным, эту картину. Каждый кадр. Каждый фрагмент кадра.

Вот здесь ты был, здесь была я, а вон там мы расстались.

А потом, в общем, никакое утро не происходит всуе.

Что говорить о ночи.

Кажется, я влюблен, говоришь себе ты. Объект неважен. Он всегда где-то недалеко, томится, изнемогает, ждет.

И слово «навсегда» уже не кажется чем-то кощунственным, по крайней мере, пока ты веришь в него.