Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

Ни в коем случае не идеализирую времена хрущевских пятиэтажек, – конечно, в чем-то и дышалось веселей, и посвободней, и мебель новая, хоть и хлипкая, покупалась иногда, и трио бандуристов пело, а по первой раз в неделю крутили мультики (это если не считать «спокойной ночи малыши»), а по улицам ходил старик с котомкой, это был единственный нищий моего детства – высокий, слепой, не помню уже во что одетый и обутый, но не бомж, не опустившийся, не было ощущения грязи, – так вот, знали его все, и подавали, и я семенила и вкладывала в его холщовую торбу, а иногда в раскрытую ладонь тяжелую медную монету, – когда пять копеек, а в лучшие времена – рубль, – озираясь трусливо на стоящего неподалеку отца, я более всего опасалась соприкосновения с чуждым, непонятным мне миром, но ладонь, неожиданно легкая и теплая, неизменно оказывалась на моей голове, и неизменными были слова, – «хай тоби щастить, дитятко, щиро дякую»

А еще мы с папой придумали одну хитрость, – я была барышня, что называется, «с вывертом», настоящей жизни и не нюхала (хотя, на этот счет у меня было собственное мнение, смотря что считать жизнью, – ведь к окончанию института я и влюбиться успела, и насмерть разочароваться, но речь не о том), – я была барышня, не нюхавшая жизни, ленивая и безответственная, и, видимо, так и полагала остаток дней своих провести в неге и праздности.

И тогда мы придумали хитрость.

Свежая корочка диплома лежала на столе, и я понятия не имела, что же с этой корочкой делать, – ни одна из перечисленных в деканате вероятностей трудоустройства не воодушевляла, и, почти в отчаянии, почти вслепую …я ткнула пальцем, подобная полководцу перед решающим наступлением, – а не попробовать ли… не попробовать ли слиться с народом, стать, так сказать, частью его?

Скажу прямо, – на заводе мне сразу не понравилось.

Во-первых, ранний, очень ранний для меня, нежной горлицы, подъем, – точно сомнамбула, выплывала я из дому, вваливалась в колышущийся сонно вагон, потом – в обледеневший трамвай, который, тарахтя, подвозил меня к цели, – не правда ли, какое мучительное слово, – проходная, – для меня, свободного во всех отношениях человека, сносившего к тому времени не одну пару джинсов, прогулявшего не одну пару лекций, практических занятий, и худо-бедно защитившего какой-никакой диплом.

Я совала в окошко документ и направлялась к одному из дальних корпусов, – медленно, неторопливо, прямо скажем, шла, мечтая и вовсе никогда не дойти до своего проклятого отдела.

Мой стол стоял у окна, и, с бездонной тоской провожая снующие туда и сюда человеческие фигурки, я наливалась отчаянием, – это было бойкое место, – напротив цирка и универмага, – оттуда, из моего наблюдательного пункта, просматривались все без исключения очереди, – за дефицитными колготами, роскошным дамским бельем, кастрюлями и полосатыми венгерскими платьями.

Там, за проходной, за окнами третьего этажа, была свобода, – я ерзала, изображая некую деятельность, потому что настоящую работу мне (к счастью!) не доверяли, и приходилось шуршать бумажками, выполнять роль посыльного, то и дело отлучаться в туалет, и там уже, сидя на подоконнике, предаваться безудержному и монотонному отсчету секунд и минут, сосредоточившись на единственном, – дотянуть с божьей помощью до обеда, а там…

Напротив сидела Валентина Федоровна, – тяжеловесная, будто отлитая из чугуна, далеко немолодая дама с подобием проволочной башни из накладных волос, – порода «заводских красавиц» и комсоргов, – судя по всему, на завод она попала юной девушкой, – щекастой, румяной, ядреной, и… таковой она себя и ощущала, – во мне она учуяла классового врага, – это было что-то …биологическое, – мы невзлюбили друг друга с первого взгляда, и это была честная, достойная ненависть.

Совсем не то – добрая Алиса Борисовна, – малокровная, неопределенного возраста, со втянутой в плечи головой, – бедная Алиса Борисовна, которая искренне желала быть доброй со всеми, но мое бессмысленное присутствие не укладывалось в рамки ее терпеливой доброты, – израсходовав последние ее запасы, бедная фройляйн Алиса тоже меня невзлюбила, но всячески маскировала это нехорошее чувство, заговаривая со мной подчеркнуто ласково, – от ее жидкого дребезжащего голоска можно было удавиться, но я стоически переносила и откровенную нелюбовь и фальшивую доброту, – между святой Алисой и чугунной Валентиной сидела немножко дефективная Людочка, уже совсем пожилая, на мой взгляд, девушка, – лет тридцати пяти, – косо срезанная челка нависала над недобро мерцающим глазом, – Людочку я побаивалась, – не знаю, из каких соображений держали ее на рабочем месте, – о вспышках внезапной агрессии ходили легенды, да я и сама имела удовольствие убедиться в этом.

Позже и вечная женщина-комсорг, и плаксивая фройляйн Алиса, и дефективная Людочка почти смирились с присутствием в комнате бесполезного и бесперспективного работника, более того, они научились извлекать из его, этого присутствия, некоторую пользу, – отсутствия боевой единицы отряд не замечал, и я с готовностью выстаивала во всевозможных очередях, успевая еще и на внезапные свидания.

Свидания образовывались непринужденно, – вообще же, это время было необычайно насыщенным в некотором смысле, – вырываясь за пределы заводского мира, я готова была пуститься во все тяжкие, – все, происходящее «за проходной», казалось целительным и несло умиротворение.

Дамы из отдела с любопытством разглядывали меня, выдыхающую целебный воздух свободы, – о, не за чулками и шампунями выстаивала я, отчаянно промерзая в своих символических одежках, – это были прекрасные мгновения, прекрасные своей, увы, быстротечностью и непредсказуемостью, – моей добычей было все – острота зимнего воздуха, падающий тихо снег, темная жижа под ногами, женщины в растерзанных туалетах, занимающие «тут» и «там» одновременно, – вспыхивающие внезапно площадные страсти и знакомства.

Переглядываясь, сотрудницы мои вздыхали с некоторым облегчением, – ну вот, наконец-то определилось предназначение невнятного и явно случайного в дружном коллективе элемента, – очереди! Кто-то же должен был выстаивать их, кто-то совершенно безотказный и бесполезный во всех прочих смыслах.

Возможно, они даже полюбили меня.

Возможно, на моем фоне они ощущали некое собственное превосходство, а еще позже они научились смеяться вместе со мной, – и я с удивлением обнаружила, что чугунная Валентина заразительно хохочет, обнаруживая прелестные ямочки на все еще тугих щеках, а хрупкая фройляйн Алиса абсолютно и бесповоротно одинока, и после работы… ей совершенно некуда спешить, вот и бредет она со своей кошелочкой, со своей бескровной извиняющейся улыбкой, и приходит она раньше всех, и уходит позже, придумывая всякие неотложные дела.