Каринэ Арутюнова - Счастливые люди

А агрессивная и нелюдимая Людочка напьется до чертиков и исполнит отчаянный и сладострастный танец, и станцует она его на новогоднем корпоративе, взобравшись на неустойчивый накрытый празднично стол, и все увидят ее длинные, немного несуразные, но дьявольски женственные ноги в дефицитных черных чулках на волнующих резинках.

Больше всего я опасалась задержаться в этом, уже довольно уютном и обжитом мирке, пахнущем котлетами, приторными духами и машинным маслом, – уподобившись вечной Валентине, отсидевшей «от звонка до звонка» ни много ни мало, – двадцать пять годков, – двадцать пять, – двадцать пять лет я сижу на этом месте, – восклицала она, поправляя сползающий рубиновый шиньон.

Я продержалась год, воспользовавшись самой главной льготой – бесплатным билетом на поезд, в любую сторону, туда и обратно, – в пределах, разумеется, обусловленных местом и временем.

Оказывается, я все это люблю.

Это очень трудная такая любовь, выстраданная.

Разве все то, что тебя окружает, можно любить? Как-то специально к этому относиться?

К зеленому забору, бельевым веревкам, старушечьему десанту во дворе?

Разве можно как-то особенно любить все, что окружает тебя с рождения? Всю эту более чем реальную реальность, в которой все самое первое, а, стало быть, важное? Слова, шаги, лица.

Разве можно любить то, что дается авансом, – казалось бы, на всю жизнь.

Санки, стоящие у порога, красные валенки в галошах, варежки на резинках, – помните такое хитрое приспособление, из которого так сложно было выпутаться, – вся взмокнешь, пока стащишь шубку, галоши, рейтузы…

Вот и снег, вот и снег. Оказывается, это красиво. А когда зажигают фонари, все светится, искрится, – кажется, будто для тебя весь этот нарядный фейерверк, и такая глубокая тишина, в которой тают любые звуки.

Оказывается, я это люблю. Необъяснимо, необъяснимо.

Очень трудная любовь.

Сложная. Потому что вместе со снегом приходится как-то считаться с холодом, замерзающими птицами и брошенными псами. С людьми, которые не решаются заходить в нарядные супермаркеты, в которых все равно все ненастоящее, пластиковое. Муляжи.

Но зато у меня есть…

Знаете это волшебное слово – зато?

Зато у меня есть тихий ангел – шаркающие звуки шагов из глубины комнаты и это радостное, – але, деточка, я так и знала, что ты позвонишь, уже несколько дней о тебе думала.

Конечно, позвоню, – позвоню и обязательно приду.

В том месте, которое я действительно люблю, круглый стол и часы на стене. Смешная суета вокруг чайника, – детское удивление, возгласы, и такое… тихое, очень тихое счастье, за которым люди гонятся, бывает, всю жизнь, а оно здесь, на десятом этаже высотного дома, лакомится ирисками, шелестит фантами, прихлебывает из пузатой чашки.

Это раньше зима казалась бесконечной.

Сегодня же, стоит отлететь на каких-то пару-тройку часов, – и все, нет никакой зимы, господа, – хотя по ИХ меркам у них тоже зима.

Но разве их зиму можно сравнить с нашей?

Как написала мне одна моя знакомая из Барселоны, итальянка по происхождению, родившаяся в Аргентине, – «это зима, – время, к которому я никогда не смогу привыкнуть. Я выросла в тропиках, и всякий раз мне кажется, что хорошая погода будет длиться вечно, с циклическим разочарованием в середине ноября.

Магазины заполнены рождественскими украшениями, что говорит о неизбежности новой зимы, и что, как всегда, меня угнетает. В эти предпраздничные, исполненные всеобщего ликования дни, приходится слушать колядки (типичные рождественские песни), и это наполняет меня инстинктом убийцы. Короче говоря, нет зла, которое длится сто лет.»

Нет зла, которое длится более ста лет, и зима, представьте, тоже конечна.

Ну, несколько дней ноября, а там и до рождественских недолго, – каких-то несколько недель, – предновогодняя суета, сам, собственно, праздник, – и долгое постпраздничное раскачивание, – такое долгое, что и глазом не успеешь моргнуть, как наступит февраль, но это уже близость сами понимаете чего, это уже время примерки весенних кофточек и прочей радующей глаз чепухи.

Когда-то все было не так. Не было всех этих цветных и легких одежек, не было сверкающих зазывно неоновых вывесок.

Вся страна, как один, вязла в сугробах, проваливалась по пояс, брела по угрюмым малоосвещенным улицам, – все в темных тяжелых пальто и странных головных уборах, одинаково уродующих красавиц и дурнушек.

И длилось это сто лет. Сто лет до настоящей весны, – кто доживал, тот первым распахивал форточку, расстегивал пуговицы, стягивал шапку, рейтузы, тяжелые сапоги…

Всегда находился первый. Или первая.

Выходя из дому, я громко хлопала дверью и поднималась на этаж выше. Там, подпрыгивая на одной ноге, торопливо сдирала рейтузы, комкала и укладывала на дно школьного портфеля. Если портфель оказывался забитым, в запасе был ящик для писем и газет.

Я кралась под окнами и сворачивала за угол, а там стягивала шапку, расстегивала пуговицы пальто и теперь уже шла не торопясь, подставив лицо и шею колючему ветру, – конечно же, ангина к концу четверти мне была обеспечена, но кто думал об ангине в предчувствии скорой весны!

В начале зимы я обреченно вытаскивала с антресоли вязаный колпак, – его полагалось надвигать на лоб, – я помню это омерзительное ощущение, – голову сдавливало будто обручем, и я вспоминала прочитанного накануне в Айтматова, – «Буранный полустанок», – речь шла о манкуртах, которым натягивали на голову бараний желудок…

Понимаете, да?

Попробуйте походить по улице с натянутым на голову бараньим желудком, – ссыхаясь, он причиняет неудобство, потом – сильную боль, – в итоге он становится изощренной пыткой, в результате которой жертва лишается памяти…

Уже подходя к школе, я стягивала «бараний желудок» и, победно встряхивая волосами, поднималась по ступенькам.

К слову сказать, я честно старалась избавиться от него. Теряла, прятала, запихивала глубоко в шкаф, но…

Наступала очередная зима, и я втягивала голову в плечи, – время темных улиц и бараньего желудка, сжимающего виски. Время ламп дневного света, затяжной ангины и неизбежного унижения в виде бесформенного шутовского колпака.

На город надвигалось средневековое мракобесие.

После четырех улица умирала. На время оживала, конечно, – взрываясь хлопушками, конфетти, петардами, а после – вновь погружалась в сонную дремоту. Только снег поскрипывал под ногами либо чавкала оттаявшая грязь.

Каких-то сто дней, каких-то сто дней, – вот если бы вычесть их, – все эти непрожитые часы и минуты, – а потом получить в порядке компенсации – уже весной, или летом – каждому, пережившему сто лет зимы.