Сергей Жадан - Anarchy in the ukr

Здесь рядом, за городом, в начале 20-х годов прошлого века была основана коммуна. Имени Карла Маркса. Насколько я понимаю, коммуна возникла уже после подавления повстанческого движения в уезде. По устным свидетельствам современников, коммунары оказались людьми сомнительными и стремными, и особенной любовью у местного населения не пользовались, устроили такой себе промискуитет в аграрных условиях, сельским хозяйством откровенно пренебрегали, жили как попало, пили по-черному, компрометируя таким образом в глазах современников, согласно устным воспоминаниям последних, саму идею коммунистического общежития.

Утром мы нашли местный музей. Музей оставил неприятное впечатление — те же портреты ветеранов, модель танка, гильза из-под снаряда, наверное единственного тогда выпущенного; в музее нам дали адрес местного исследователя и долго смотрели вслед с отвращением и недоверием. Исследователя пришлось ждать что-то около получаса — он как раз пошел в редакцию газеты с очередным опусом на тему загадок родного края. К нам исследователь отнесся с веселым пренебрежением, а, говорит, журналюги, снова понаехали, был человеком пожилым, левых взглядов на жизнь и общественные процессы, согласился рассказать о пребывании в городе Махно и продал нам два экземпляра своей брошюры «Шла война гражданская». Махно всегда останавливался в крайнем доме, сообщил он нам как заповедь, чтобы в случае чего легче было отступать. Назвав адреса, по которым тот останавливался, исследователь извинился и снова свалил в редакцию, снова, очевидно, с опусом.

Мы нашли нужные адреса, прошлись тихой центральной улочкой и оказались в вышеупомянутом парке культуры и отдыха. Два удивительных памятника стояли в этом парке, среди качелей и каруселей, — памятник первому рабочему полку был украшен трехметровым пехотинцем, за спиной пехотинца авторы памятника прочертили боевой путь полка, не слишком долгий и слишком запутанный, чтобы назвать его победным, впечатление, по крайней мере, складывалось такое, что повстанцы их просто гоняли по степям Левобережья, а уже потом из этого всего попытались сделать хронику революционной борьбы; через сто метров, в глубине парка, находился памятник борцам за советскую власть, в виде вазы. На цоколе была изображена красная звезда и написан странный текст: «Вечная слава героям революции — каменщикам нового мира». Что за масонская формулировка, подумал я, почему именно каменщикам? что она может символизировать собой, эта ваза? Так странно — устанавливаешь ты, скажем, советскую власть, устанавливаешь, руководствуешься, можно сказать, лучшими побуждениями, гибнешь в неравной борьбе с капиталом, и что — на твоей могиле ставят недоделанную вазу и называют тебя при этом каменщиком, странная, лишенная логики судьба победителей, все эти неоправданные замалчивания реальных событий, искажение и коверканье хроники борьбы, когда из всего густого насыщенного потока исторических событий остается только путаный и рваный боевой путь рабочего полка, который неизвестно еще на чьей стороне воевал, ну и еще эта ваза, под которой, очевидно, закопана полковая казна, золотые коронки и конфискованные керенки, старательно добытые в походах и погромах трехметровыми гипсовыми бойцами — каменщиками нового мира, масонами периода военного коммунизма, которые прошли свой короткий, но тяжелый маршрут по местам чужой боевой славы, сумели победить и даже вернулись домой к своим элеваторам, вернулись героями и победителями, и единственное, что им оставалось сделать в этой странной ситуации, — это поставить посреди парка культуры и отдыха свой гипсовый Грааль в надежде на окончательную победу коммунистических идей и добрую память потомков, которые взамен забьют тебя камнями, завалив все твои памятники, не веря в твое прошлое, не имея своего.

Все интересное в странепроисходит на вокзалах, и чем меньше вокзал, тем больше интересного. Большой ошибкой было бы думать, что власть может на что-то влиять; влиять на что-то может начальник станции, который сидит в своем кабинете и пропускает с Запада на Восток очередной товарняк, тридцать шесть красного цвета Столыпиных, груженных цементом и хлебом, мануфактурой, курва, которую прячут месяцами на запасных путях и в отстойниках, списывают по накладным, получают свой черный нал, и никакая власть этого остановить не может; вокзалы работают даже во время войны, возможно, это последнее, что работает во время войны, вот и Сосюра со своими сестрами милосердия в основном по вокзалам таскался, никакая война этого не остановит, даже гражданская. Воздух вблизи железнодорожной насыпи особенный, он разрежен постоянным перемещением сотен вагонов с тысячами граждан внутри, воздух над железной дорогой открыт, как вена, такого воздуха не хватает для долгого дыхания, поэтому ты движешься от одного ночного вокзала к другому, от одной узловой станции к следующей, ловя ртом этот сладкий разреженный кислород, дозированный для тебя Министерством путей сообщения.

Я всегда интимно относился к железной дороге, собственно, не к железной дороге как средству передвижения, а предметно — к рельсам и насыпям, вагонам и семафорам, к вещам, сделанным с особенной, настоящей надежностью, мне всегда нравились железнодорожные вокзалы, летние вокзалы северного Донбасса, на которых собирался весь местный сброд, алкоголики и бляди, ветераны и дружинники, наши утомленные отцы, которые приходили тихими июльскими вечерами к маленькому вокзалу с толстыми колоннами, послевоенный дизайн, что может быть лучше, пили в буфете теплую водку, слушали республиканское радио, иногда ссорились и подрезали кого-нибудь раскладными ножами, которыми перед этим нарезали овощи и открывали томатные консервы; возле вокзала была конечная остановка одного из трех городских автобусных маршрутов, изредка сюда подкатывал желтый запыхавшийся автобус, из которого выпрыгивали пассажиры; мои старшие друзья любили устраивать шмон на конечной, перекрывали двери и выбивали последние бабки из растерянных безутешных студентов сельскохозяйственного техникума, которые разъезжались под вечер по домам; особенно растерянных и безутешных отводили за здание универмага и там сбивали с ног на теплую и свежую траву, добивая их в траве, так что кровь и июльская зелень густо проступали на белых порванных рубашках жертв; но нас они не трогали, мы были слишком незрелыми для подобных развлечений, и вся жизнь воспринималась нами как большой железнодорожный вокзал, похожий на спелое разломленное яблоко, наполненное соком, солнцем и осами; где-то около семи появлялся фирменный московский, который ехал на Юг, в Крым, дети выбегали на первую платформу, на вокзале их было всего две — первая и вторая, они выбегали на первую и смотрели за мост, где над высокой травой стояло марево и горели семафоры, и в этом мареве между этими семафорами время от времени оранжево вспыхивала куртка обходчика, который, словно дьявол, переводил стрелки, переключал семафоры, благословлял все это движение на Юг, в Крым, курва, к морю, которого никто из нас никогда не видел. Поезд сбивал собой жару, всю пыль и всю траву, что остро пахла между шпалами, останавливался на какие-то пять минут, из вагонов высыпала мажорная столичная публика и покупала несвежую прессу в киоске и теплую водку в буфете; девочки в купальниках и больших солнцезащитных очках удивленно смотрели на наши детские лица, на обветренные горячие лица наших отцов, на гордые красные лозунги нашего вокзала, написанные на не совсем понятном для них языке, смотрели, и наша пыль оседала на их волосах, и наша трава забивалась им между пальцев ног; проходили по перрону и оставались в нашей памяти и нашем сознании, и без того наполненных красивыми и героическими персонажами из жизни, сновидений и кинофильмов.