Ирвин Уэлш - Экстази

Мы едем к ней. Мне слегка неприятно было, когда я увидел ее фото с этим парнем. Это когда она еще моложе была. Штука в том, что он, как и Саманта, был без чертовых рук.

— А это твой парень, а? — я спрашиваю. Ничего не могу с собой поделать. Она смеется в ответ:

— Он что, должен быть моим парнем только потому, что у него рук нет?

— Да нет, я не это имел в виду…

— Это один немец, мой знакомый, — говорит она. Чертов капустник. Две мировые войны и один Кубок мира, сука.

— Ну, так что? Он твой парень?

— Да нет же. Просто приятель, вот и все.

Я почувствовал прилив радости, и мне этот капустник даже нравиться начал. В самом деле, бедняга, без рук и все такое, не очень-то весело ему приходится.

Мы еще немного поболтали, и Саманта рассказала мне кое-что. Про свое прошлое. От чего у меня кровь закипела.

Брюса Стурджеса, человека, сидящего, где он и хотел сидеть — в дорогом офисе в центральном Манхэттэне, тем не менее преследовала назойливая и неприятная мысль. Он выглянул в окно, выходящее на север, на замечательный вид Центрального парка. Могущественные здания Крайслера и Эмпайер Стэйт Билдинг возвышались напротив, с презрением глядя сверху вниз на его стремительный рост, как два вышибалы из ночного клуба. Всегда на тебя кто-то смотрит сверху вниз, подумал он, грустно улыбаясь, как бы высоко ты ни забрался. Эти два здания были в своем роде исключениями, особенно небоскреб Крайслера в стиле арт деко. Ему вспомнились Фрэнк Синатра и Джин Келли, которые превратили город в огромные декорации для своего мюзикла Ночь в городе. Свобода, вот что олицетворял для него Нью-Йорк. Это было избито и не ново, но, подумал он, это было именно так. Однако замечательный вид из окна не стер из его воображения назойливые, прожигавшие мозг образы изуродованных, корчащихся от боли калек. Хуже ему еще не бывало. Он инстинктивно набрал номер Барни Драйсдейла в Лондоне. В голосе Барни, в его спокойной, естественной уверенности в себе было что-то, что всегда успокаивало Брюса, когда ему становилось тяжело, как сейчас.

Барни Драйсдейл, пакующий вещи в своей квартире в Холланд Парк, был отнюдь не рад раздавшемуся телефонному звонку.

— Ну что еще? — раздраженно простонал он. Барни готовился уехать в свой загородный домик в Уэльсе на длинные выходные, чтобы подготовить переезд туда семьи в следующем месяце.

— Алло…

— Привет, старина! — произнес в трубку Брюс почти с издевкой.

— А, Брюс! — засмеялся в ответ Барни, голос старого друга поднял ему настроение. — Старый черт! Как с тобой там янки обращаются?

Стурджес ответил набором общих фраз. Барни заметил лишь легкий холодок в тоне старого приятеля, когда спросил про Филиппу и мальчиков, — он с ней не очень ладил. Ребята неплохо устроились в квартирке на Лонг Айленде, но она терпеть не могла Америку. Попытки умилостивить ее с помощью экспедиций за покупками в Блумингдэйлз и Мэйсиз не увенчались успехом в плане успокоения ее растущего недовольства. Сам Стурджес был просто влюблен в Нью-Йорк. Ему нравилась собственная анонимность, состояние человека, еще не узнавшего всех тех, с кем ему предстояло познакомиться. Он обожал клубы. Ему вспомнился парень, которого он трахнул вчера в туалете в одном восхитительно грязном клубе в Ист Виллэдж…

— Ты меня застал не в очень подходящий момент, старина, — объяснил Барни, — собираюсь на дачу на выходные.

«И я тоже, дорогой мой», — подумал про себя Стурджес, потирая пах и выглядывая в окно на возвышающиеся контуры Манхэттена.

— Просто замечательно, — сказал он.

«Просто замечательно», — подумал он про себя. Но внутри у него было беспокойно. Калеки и его страсть к молоденьким мальчикам: нужно быть поосторожней. Так легко можно потерять все, чего достиг. Он был рад разговору с Барни. Слава Богу, что есть Барни.

Я все больше и больше провожу времени с Самантой. И штука в том, что у нас так ничего и не было. Хотелось бы мне знать, что она про меня думает. Будто меня волнует, что у нее рук нет. Когда мы вместе, мы просто разговариваем, но мне уже не нравится, куда наши разговоры клонятся. Она все говорит о своих руках и о парнях, что продавали эту штуку, из-за которой она такая. Я не хочу про все это слышать, я просто хочу смотреть на нее.

Но я ничего не могу поделать, потому что, по правде, меня ничего не волнует, пока я с ней.

— Ты на меня так смотришь, тебе хочется со мной переспать. Тебе хочется меня трахнуть, — говорит она. Она говорит вот так вдруг ни с того ни с сего.

— Ну и что? Никто ведь не запрещает, правда? Никто не может запретить кого-нибудь хотеть, — говорю я ей. Потом я впадаю в легкую панику, ведь дело происходит у меня и она наверняка заглядывала в холодильник. Надеюсь, она не видела ебаную дыню и крем. Хорошо хоть, я плакат с Опал снял.

— Ты не знаешь, каково мне приходится. Уродина, неполноценная женщина. Они забрали часть меня. Меня не хватает, и я хочу, чтобы они заплатили за это. Не просто какую-то сумму в банке, я хочу справедливости. Мне нужен Брюс Стурджес, тот подонок, который запустил это лекарство в продажу, который сделал нас обрубками.

— Хочешь, чтобы я помог тебе разобраться с этим парнем Сурджесом? Хорошо, помогу.

— Ты не понимаешь! Я хочу, чтобы ты не просто его отделал. Он не какой-то там мудак, который ходит на футбол или выпивает в пабе за углом. Я хочу, чтобы ублюдка не просто напугали! Мне нужны его руки. Я хочу, чтобы ему конечности отрубили. Хочу, чтобы он почувствовал, что это значит!

— Ты что… это же тюрьма…

— Ну и что, боец из Фирмы? Трусишь? — поддразнивает она меня, но лицо у нее меняется, становится другим, чужим.

— Не-е, я не…

— Я все равно заполучу этого ублюдка, с тобой или без тебя. Хочу, чтобы он тоже почувствовал себя уродом. Он изуродовал меня, а я хочу изуродовать его. Понимаешь? Мне не нужны их сраные деньги. Мне нужно забрать у них то, чего они лишили меня, и показать им, насколько потом им помогут вонючие деньги. Хочу, чтобы они узнали, как это, когда люди, которых ты даже не знаешь, уродуют тебя, как это, когда тебя меняют без твоего согласия… когда тебя лишают твоего места в мире. Такие суки, как этот, делают такое сплошь и рядом: забирают у людей работу, дом, жизнь, и все из-за решений, которые они принимают, даже не замечая, какой урон они причинили, и не несут никакого ответа. Я хочу показать ему все это, и больше — хочу заставить его почувствовать. Пусть ощутит, что значит быть уродом.

— Ты не урод! Ты прекрасна! Я люблю тебя! Лицо ее раскрылось так, как я раньше никогда не видел, как будто она чувствовала то же, что и я.

— Тебя когда-нибудь ногами трахали? — спросила она.