Елена Георгиевская - Инстербург, до востребования

— Уёбища, бля. — Её голос был совсем не похож на Жаннин. Скорее, на лязг железа. — Пьёшь, тварь? — Александр Борисович что-то невнятно забормотал.

Ася распахнула окно: от пыли было невозможно дышать. Вот и всё, пора съёбывать: она выполнила свою миссию.

— Ты что опять за херню приволок? — завизжала Юля так, что единственное целое стекло в доме чуть не треснуло. — По помойкам ходишь, дрянь собираешь, доски-шмоски… умелец, блядь, кружок «Пьяные руки»! Загадил весь дом, жид недобитый, падаль!

— Ты щас у меня по хлебалу получишь, сука! — не выдержал Шлигер. В кухне что-то затрещало и с грохотом ёбнулось.

— Нож у тебя не здесь! — торжествующе проорала Юля. — Нож, падаль, под матрасом у тебя! Жид, скотина, бутылкой тебя, на хуй, убью!!

Да, пора уходить, подумала Ася. Уже одиннадцать.

— Ещё раз нажрёшься — я уже не руками буду бить! Это сейчас я бью руками. А потом буду бить ногами! Я тебя, жидовская гнида, буду ногами бить! Ты почему сюда бомжей приводил? Я тебе приведу бомжей, сука! Это пока я руками бью! А в следующий раз, Саша, всё. В следующий раз в ход пойдут ноги! А потом всё — слышишь, всё! — накроется пиздой!!

Пророчица, хуле. Первая норна в «Götterdämmerung».

Юля была крепкого сложения — дочь, видимо, пошла не в неё, а в эстонского немца. На ней был вытянутый синий свитер, очень идущий к синяку под глазом и выгодно подчёркивающий бледность её помятой физиономии. Её вьющиеся русые с проседью волосы были кое-как сколоты на затылке, одна прядь выбилась и наполовину закрывала второй глаз, под которым синяка не было.

— Это кто? — обратилась она к Александру Борисовичу, который с трудом поднимался с пола.

— Я его дочь, — спокойно ответила Ася. — До свидания.

Фонари не горели. К счастью, Ася помнила, как дойти до калининградской трассы. Она свернула за угол, навстречу ей с лаем бросилась лохматая псина, смахивающая на овчарку-полукровку, и укусила бы за руку, если бы Ася не стукнула её кулаком по носу. Собака с визгом отскочила.

— Вы что мою собаку бьёте? — крикнула тётка из окна ближайшего дома.

— Чтобы вызвать болевой шок, — злобно сказала Ася. — Чтобы ваша тварь не вцепилась мне ещё и в глотку. Какого чёрта распускаете собак? Куда милиция смотрит?

— Так ведь он, — пошла на попятную тётка, — он ведь на цепи-то выжраться не может!

Ася проводила убегающую собаку мрачным взглядом и только через несколько секунд поняла, что баба имеет в виду. Она специально отпускает собаку, чтобы та искала себе жратву на помойке, дома-то нечего жрать. Асе захотелось довершить начатое коммунистами — взорвать этот город, всё равно всё лучшее здесь уже угробили, никогда больше не будет ни протестантских церквей, ни аллеи вдоль Гинденбургштрассе, ни строгой немецкой речи вместо расхлябанного просторечия «понаехавших тут». Ничего, успокаивающе сказала она себе, это обычная, вполне адекватная психологическая реакция, сейчас пройдёт.

Однажды, ещё во время учёбы на истфаке, она затусовалась в клубе с компанией богемщиков. Почти все к ней приставали — к ней всегда приставали, и из этого стада она, как подобает грамотному визуалу, выбирала самых симпатичных. Точнее, сначала пристал один, а потом оказалось, что он пришёл не один. Утром они взяли такси и поехали к одному из приятелей. Почувствовав себя Хозяином Дома, приятель немедленно понёс чушь. От него недавно ушла жена, забрала ребёнка и часть денег, правда, деньги были её, но хозяина это не волновало. Все бабы — проститутки, говорил он, и далее, по маршруту, — у любой мало-мальски уважающей себя женщины подобная речь вызывала желание немедленно уйти. На это он втайне и рассчитывал: сам он не сумел никого сегодня снять, потому что, проговорив с девушкой полминуты, вспоминал жену, и из него начинала лезть чернуха, а кому такое нужно в субботнюю ночь? Успех собутыльника бесил его неимоверно. А вообще, это были такие милые смешные закомплексованные ребята, рисующие на себе «мачо». Этот, который развелся, и то был способен максимум на хамский трёп, так что Ася хладнокровно попросила остановить машину, заранее зная, что её остановят. Она не обиделась: слова полудурка ведь относились не к ней, а к стереотипному представлению о «женщине», но в то утро для нее в этой пьяной роже сосредоточилась вся глупость, душевная слабость, неумение понять другого, а главное — нежелание: зачем пытаться понять, если можно ничтоже сумняшеся обзывать всех подряд проститутками? Вдруг он в процессе этого узнавания и понимания поймёт ещё и себя: чувствовать, что ты дерьмо, и отчетливо понимать это — разные вещи. И Ася подумала: это всё. Хватит. Он злился на жену, которая сломала его стереотип: женщины взаимозаменяемы, от таких крутых, как я, не уходят, — а она ушла, и он понял, что заменить её будет слишком сложно, а вот его заменить оказалось слишком легко. «Не спорь с этим человеком», — встревоженно сказал тот, кто пристал к Асе. Он просёк, что приятель сейчас зашухерит ему всю малину, и с кем тогда сегодня спать, а главное — перед кем рисоваться: друзья-то давно знают цену твоему выпендрёжу. «Остановите машину», — повторила она.

Асе казалось, что весь этот дурацкий, надоевший, набивший оскомину традиционный мир останавливается, и она сходит. Она пообещала выскочить на ходу, если шофер не затормозит. Она пошла домой пешком, сыпал мокрый снег, она была счастлива и ощущала, что освободилась от такого количества чепухи, от которого иные освобождаются только к старости. Приобретая, впрочем, вместе со старостью немалое количество другой чепухи. Когда она проснулась в общежитии, заново облицованном белым кафелем, к ней пришла подруга и стала упрекать, что она к ней последнее время совсем не заходит. Ася ничего не ответила, просто начала её целовать, и сначала она была против, а потом уже нет.

Сейчас ей тоже казалось, что машина остановилась, и пора выходить. Пора, наконец, приложить как можно больше усилий, чтобы уехать из этой страны, где нет понятия «права человека», нет прав ни для сильных, ни для слабых; где семья, армия, тюрьма и работа — звенья одной ржавой распадающейся цепи, которой тебя пытаются хлестать по лицу, а ты всю жизнь уворачиваешься, а в школе тебя учат дифференциальным уравнениям и тому подобной ерунде, которая тебе никогда не пригодится, и стоит тебе вспомнить о своих правах, существующих «где-то там, далеко, в призрачной розовой дымке», как Отцы и Учителя начинают вопить про обязанности; в итоге ученик не знает ни своих прав, ни уравнений.

Спасибо, Жанна, в твоём лице сегодня сосредоточилось всё, что я не люблю, — глупость, душевная слабость, неумение понять другого, жаль было оставлять тебя там, но ты виновата сама.