Сергей Коровин - Прощание с телом

«Ой, как ты меня напугал», — сказала наконец она, и мы мирно разговорились. Я держался как джентльмен, но она потом мне призналась, что выглядел я довольно отталкивающе: весь какой-то помятый, липкий, омерзительно вонял пивом и нес несусветную ерунду про эту бильярдную, про стол, который когда-то принадлежал маршалу Пилсудскому, про пионерский лагерь, про какие-то стеклянные шары, про угря, про судаков и миноги, но она, как выяснилось впоследствии, ничего не понимала и не знала, куда от меня деваться, а меня, видно, понесло. Машинально я выпил за разговорами кружки три.

Когда мы спустились к обеду, я взялся за ней ухаживать, положил ей салат из груш, авокадо и дыни, яйца в мешочек, выбрал кусочек жареного молочного поросенка, а к нему моченой брусники и ложечку грибов, жареных баклажан, картофеля в молоке, немного поколебавшись, я решил предложить ей еще ломтик семги с майонезом и бокал мёрфиса — неотразимый удар. Это была настоящая атака, которая произвела на нее сильное впечатление, так, во всяком случае, мне казалось, мне и в голову не приходило, что изумление на ее лице происходит вовсе не от симфонии вкуса на языке, а оттого, что я, чавкая, пожираю тушеную кислую капусту с горохом и свиными ножками, шумно прихлебываю туборг, ни на секунду не прекращая разговаривать с полным ртом. Ну, это, похмельная эйфория, это оттого, что мне хотелось наполнять ее удовольствиями. А потом мы пошли гулять.

— С тобой надо было что-то делать, — объяснила моя птичка. — Я была готова сквозь землю провалиться. Эти лесбиянки смотрели на нас вот такими глазами, особенно, когда ты принялся хватать меня под столом.

Теперь-то я представляю ее отчаяние, но тогда я был в ударе и собрался показать ей скульптурную группу «Квартет»: с нами в баню ходил один приятель — теперь он в Филадельфийском симфоническом оркестре — ну вылитый козел с альтом, да и обезьяна мне тоже напоминала одну бабу из первых скрипок Заслуженного коллектива, которая жила на канале Грибоедова (Боже, когда это было!); я тут же вспомнил про дачу Мравинского, про мемориальную доску на месте дома Направника, мне просто захотелось поделиться духовным богатством, а она уверяет, что я затащил ее в кусты, прямо напротив входа, и изнасиловал.

Ну, не знаю, как можно такое вообразить? Там, между алебастровыми уродами, помещалась заплеванная площадочка — два на два, засыпанная пивными пробками и окурками, и лавочка, где мы впервые стали близки. Это как-то внезапно случилось. Я только вдохнул ее волосы и сразу потерял сознание. Она описывала это так, что я схватил ее сзади и стал лапать везде, слюнявить шею и кусать мочку уха. Нет, на самом деле я ее нежно обнял, а когда она почувствовала, что ей упирается в попку, то сама склонила головку, чтобы я смог дотронуться губами до ее шейки и ямочки. А потом, словно желая убедиться, что ее не надули, скользнула ладошкой за спину, бесстрашно прижала ее спереди к моим шортам и слегка покачала головой, очевидно, в знак восхищения.

— А что мне оставалось? — сказала моя птичка. — Как я могла сопротивляться, когда ты весишь сто килограмм и стиснул меня, как цыпленка? Кричать, звать на помощь, чтоб надо мной потом все смеялись?

Неправда, она сама повернулась и прильнула ко мне, а я опустил нос в ее чудные волосы, осторожно нашел ягодички, бережно провел по ляшечкам и внизу живота, не веря своим ощущениям: клянусь, такой круглый и твердый лобок может быть только у девственницы, а не у женщины, которая десять лет назад закончила университет. Я ее изнасиловал! Бред! Она просто потребовала, чтобы я спустил с нее трусики, — они это умеют, причем без слова и жеста, — и властно подергала меня за ремень. Я поспешил расстегнуть пряжку и молнию. Тем временем она опустилась на лавку, подняла одной рукой платье, а другой забралась себе во вьющиеся волоски, при этом она смотрела на меня исподлобья. Я замер перед ней в замешательстве, без штанов, и простоял так несколько мгновений, пока она вдруг не отвернула к плечу лицо — я обомлел, оказывается, она там у себя раздвинула пальцами складочки и развела коленки, чтобы я увидел ее крохотные розовые лепестки. «Осторожно, у меня все очень узенькое…» — прошептала она, когда я второпях ломился в открытые двери, а когда наконец ощутил до конца ее внутреннее тепло и она пережила первую волну сладостных судорог, подумал, что так, наверное, и происходит с детьми, впервые открывающими друг другу свои половые свойства.

— И-и, все получилось, как ты… х-х-хотела? — заикаясь, спросил я.

Она промолчала, уткнувшись в мое плечо, а через некоторое время все-таки кивнула. О, это вызвало у меня несказанное умиление, я весь покрылся пупырышками. Все окружающее нас — солнце, тень, море, ветер, песок и маленькие мошки — мгновенно перестало существовать. Я знал, что за этим последует: в эти минуты — я даже не знаю, как это назвать, в общем, когда мне доводилось ощущать такую мягкость и пить такую сладость — она в исступлении шептала удивительные слова. Например, там, на лавочке, уже перед самым-самым, она вдруг слегка отстранилась и отчетливо проговорила: «В следующий раз ты мне просто скажи: Ирка, я хочу тебя выебать…», ей-богу, так и сказала. Мне еще показалось, что без этого она бы и не кончила вовсе, все-таки первое свидание — никакой эротики, просто покорность. Мы вообще часто шептались обнявшись, разгоняя себя до немыслимой силы переживания откровений. О, мы разыгрывали настоящие трагедии. Так я узнал про ее отчима-монстра, про глубоко извращенные отношения с Жирным, про каких-то еще безымянных жестоких насильников или любовников. Но когда я, изводясь жгучим бесстыжим любопытством, например, за обедом или в машине, отваживался уточнить какие-нибудь подробности, услышанного буквально накануне — потому что каждая эта история, после того как грезы рассеивались и мир принимал прежние очертания, оставалась во мне занозой и не давала сердцу покоя, — она счастливо смеялась: «Отчиму? Ты что, с ума сошел? Ему было просто насрать: есть я или нет, он меня даже не замечал, но я постоянно боялась, что он ко мне прикоснется», или: «Фу, глупость какая, у Вениамина бы на это и ума не хватило», или что-нибудь в этом роде, а я не находил себе места. «Не обращай внимания, — говорила она, — я сама не знаю, почему мне хочется говорить тебе эти глупости».

Но про питерские дела мы почти не разговаривали, поэтому мои отчеты Кольке и Аньке их совершенно не удовлетворяли. «Тебе надо во что бы то ни стало узнать, как она разнюхала, что мы здесь, и кто ее послал», — наставляла меня Анна, а я отродясь не был любопытным и никому вопросов не задавал: если человек хочет поделиться, так сам тебе все расскажет, а если не хочет, то ни в жизнь не расколется, хоть спрашивай его, хоть не спрашивай, — и спорить тут нечего. И можно на меня обижаться сколько угодно. Я, например, считаю, что Аньке не надо знать, ни про то, что мы делали в кустах, ни про то, как мы вылезли оттуда и пошли ко мне в номер. Что это ей добавит в картину мира? И потом, она же все переиначит, и Колька будет скабрезно подмигивать. Слава богу, ей и в голову не придет спросить: так ты с ней спал или нет? Уж что-что, а до фамильярности у нас в доме еще не дошло. Я просто не представляю себе такую ситуацию, и мы никогда так не разговаривали. Ведь играть в театр желаний могут только по-настоящему близкие люди. То есть не мать и дитя, не брат и сестра, и не дядя с племянницей. Анька сама говорит, что близость возникает только при соединении в эротической реальности. Так что в первый день мне им совершенно нечего было доложить.