Сергей Коровин - Прощание с телом

Я только пожал плечами: «Не знаю, — и предложил: — Слушай, давай сейчас пойдем в мой номер и хорошенько перетряхнем гардероб».

«В твой? И не подумаю!»

«Ну, что ж, — сказал я, — тогда пойдем к тебе». Моя птичка только фыркнула в ответ, бросила тенниску обратно в кошелку, вскинула ее на плечо и сказала: «Чао-какао. Можешь катиться обратно в свою речку. Не желаю тебя видеть до половины восьмого».

Я с удовольствием глядел как она, поминутно оглядываясь, удаляется по берегу, обходя играющих у воды детей, — совершенно чужой, казалось бы, человек, то есть просто какая-то блядь, идущая краем моря. Но мне стало от этого как-то спокойно: ну, какое же это вторжение, когда она так органично вписывается в солнечный пейзаж? Тень на чистом песочном откосе, сверху — кусты ивняка, внизу — синяя до черноты глубокая река, здоровые золотистые детки с перепачканными руками и коленками, выбеленные сваи, крупные чайки, лодки, удильщики, а посередине, на самой кромочке — ее узенькие следы и летящая наискось юбочка. Моя птичка шла по границе двух сред, слегка балансируя, а у меня в голове вдруг зазвучал Анькин голос — не тот, которым она разговаривает со мной, с Колькой, с собаками, а чужой, когда она шпарит на лекции или на конференции про Гуссерля или Фрейда, сдержанно улыбаясь кому-то, кого совершенно очевидно и нет в аудитории, — низкий, уверенный, отчетливый. «Влюбленные пройдут по паутинке и не сорвутся — суета легка», — процитировала Анька неизвестно что, а потом вдруг перешла к другому, но знакомому фрагменту: «Ночь бурная была. Там, где мы спали, свалило трубы. Говорят, рыданья звучали в воздухе… Сумрачная птица всю ночь вопила…» Тут я испытал смутное беспокойство. Удерживая взглядом быстро уменьшающуюся фигурку, я изо всех сил пытался разобраться с подступившим совсем близко ощущением понимания происходящего. Оставался последний вопрос: мы прибились друг к дружке, как беглые бобики, или же мы персонажи совсем разных историй, вдруг пересекающихся в одной точке? Но тогда почему эти темы звучат одновременно, какая из них важнее? «Давайте сядем наземь и припомним», — предложил Анькин голос. Сине-белое пятно выскользнуло из пейзажа, напряжение мгновенно покинуло меня, и я мысленно погрозил Аньке кулаком.

А потом сложил рыбу в ящик, сходил с ведерком к заводскому фризеру, принес снега и высыпал на свою добычу. Старый Юла заверил, что она так простоит в кандейке хоть до вечера и ничего ей не сделается. Анна-то решила с сегодняшнего дня никуда не выходить, даже в лавку, и Кольку не выпускать. Словом, обстановка у них в доме должна сделаться чрезвычайно аскетической и высокодуховной, как у первых катакомбных христиан. Вот им и отвезу потом, чтобы они ноги не протянули. Это все, конечно, смешно, но я ее понимаю. Заодно возьму у Кольки брюки — они ему все равно в заточении не нужны.

И еще, когда я с удовлетворением оглядывал содеянное — расставленные по местам в кандейке мотор, бензобак, аккумулятор и текущий под мокрым брезентом ящик с судаками, — Юла неожиданно, ни с того ни с сего сказал: «Вы правильно сделали. Этих мальчишек нужно наказывать, а не драться с ними. Надо бы отослать их обратно в деревню, чтобы им отцы хорошенько надрали задницу, — это же очень стыдно, когда твой сын не годится даже в солдаты».

Мы? Я даже открыл рот: подумать только, все уже всё знают! Аньку бы удар хватил. Впрочем, с другой стороны, мало ли с кем я оказался на причале? Это Аньку тут каждая собака знает еще с тех пор, когда она там, у воды, лепила куличики. И я подумал: хорошо, что Бабайка убралась восвояси, а то, не дай бог, мы бы подошли вместе. Как бы я ей откомментировал это личное местоимение множественного числа? То есть все оборачивается, как я и предполагал!

Но едва я добрался по жаре до своего пансионата, и мне в лицо из холла пахнуло свежестью кондишена, все, кто там был — финки, шведки и прочие участницы семинара, — вскочили со своих насестов, а хозяйка кинулась ко мне чуть не со слезами: «Мы уже в курсе! Это чудовищно!» Мои брови недоуменно поползли по лбу: «Где чудовища, Линда? Что случилось?» — «Эти бритоголовые, — пояснила она. — Мы так не оставим. Они ставят под угрозу наш бизнес: если на отдыхающих будут нападать пьяные скинхеды, кто же захочет к нам приезжать? Подумать только: чуть не задавили профессора Санкт-Петербургского государственного университета!»

Яркий полдень померк в моих глазах, будто выключенный. Напоследок я заметил, что Бабайки не видно, впрочем, это уже не имело значения: то, что известно одной курице, известно всему курятнику, а тут — еще хуже. Бедная Анна, подумал я. Бедная крошка.

С тех пор как она связалась с Колькой, мой рейтинг в этом доме сильно упал. Но я не думаю, что на моем месте и ее высокоученый благоверный продвинулся бы за один день дальше меня. Я привез им рыбу, а она стала морочить мне голову сначала расспросами, а потом нотациями. Причем дальше кухни пускать явно не собиралась. А я хотел пошептаться с Колькой насчет брюк. Она приказала мне разделать судаков на филе и сложить в морозильную камеру, головы, хвосты и хребты тоже заморозить для ухи. Что было делать, я только чистил рыбу и кивал: да, я знаю, что международный синдикат фундаменталистов уже ухлопал каких-то итальяшек и австрияков, которые пытались выпустить эти «Чертовы вирши», нет, мне совершенно не хочется, чтобы ты, Анечка, овдовела (Ну, прежде всего потому, что с появлением Николая Васильевича в нашем семействе прекратился бедлам, а если, не дай бог, что с ним случится, все начнется сначала.), и тому подобное.

Я с удивлением заметил, что холодильник у Аньки не пустой — много овощей, фруктов, мяса, свинины, каких-то копченостей, минеральной воды, пива и всякой местной молочной ерунды. Сначала я решил, что это дело рук Сильвы, но на такой подбор сыров ни у какой Сильвы фантазии бы не хватило, значит, Анька сама делает вылазки.

«Да, — сказала она, — кое-как справляюсь, так что ходи к нам пореже. Ты, наверно, просто не понимаешь, что сейчас нужно быть предельно осторожным, но поверь мне на слово: так будет лучше».

Мне, конечно, было странно слышать от Аньки упреки в легкомыслии — чья бы корова мычала, — но, как говорила наша бабушка Парасковья Федоровна, царство ей небесное: кто спорит, тот говна не стоит. И Кольки почему-то нигде было не видно — она его, наверное, где-нибудь заперла, и я прямо сказал: «Попроси у него какие-нибудь чистые штаны и принеси мне. Я хочу вечером пойти в „Норус“». — «С этой, что ли? — спросила она и, не дожидаясь ответа, брезгливо скривилась. — Я так и знала. Я предчувствовала… Как тебе не стыдно?» Мне стало вовсе не стыдно, а противно: в жизни не видел, чтобы Анька так ханжески поджимала губки, и мне захотелось немедленно рассказать ей о том, как там, на лавочке в кустах, вчера, когда я решил по-джентльменски кончить Бабайке не in, а на сладкий прыгающий животик, то из меня так брызнуло, что вся порция угодила ей прямо в моську и залепила солнечные очочки, которые оставались у нее на носике, и как я, сильно сконфузившись, стал протирать стеклышко указательным пальцем, — правда, смешно? Ну, то есть рассказать и посмотреть, какая у нее от этого станет рожа. Но у Аньки и так задрожал подбородок. Поэтому «Ко-ля, — заорал я на весь дом, — где вы там прячетесь? Какого черта? Вы можете мне одолжить брюки? Или тут все с ума посходили?»