Сергей Коровин - Прощание с телом

Боже мой, думал я. Какая херня! Да это же все совершенно очевидно: подонок, он и есть подонок, это же издали видно. Почему она-то не понимала? Откуда такое участие? Что это было: привязанность, дружба, любовь? К чудовищу! «Не скули, — сказала она, — потерпи, немного еще», — и сжала пальцы в кулачки так, что они у нее хрустнули.

А Жирный тогда глазками своими поросячьими поводил и говорит, что договора — дело внутреннее, для порядка, а он уже сделал липовую контору, через которую все и провернет с какими-нибудь «мертвыми душами». «Я не под топор подвожу, а даю приятелям по-хорошему заработать. У меня есть вообще гениальная идея: пиши заявку на этот новый грант и, если оторвешь, будешь все сама контролировать, если мне не доверяешь».

«Почему ты тогда не ушла?» — чуть не завопил я, морщась от стеснения в груди, оттого что трудно было вдохнуть — мне в легкие нисколько не помещалось воздуха, я хватал его ртом, но даже в трахею он не проходил, а мне не хватало кислорода. Она замолчала, и впервые с начала своего монолога глянула в мою сторону. «Это совершенно неизвестно, — ответила она, немного подумав. — Что с тобой? Посмотри на меня. Эй, ты чего такой синий? Ну, ну, ну! Не глупи». — «Мне трудно, — признался я. — Может быть, хватит?..» — «Ты — дурачок, — погладила она меня по головке. — Как же ты не понимаешь, что уже все прошло, все позади, и я вовсе не хочу тебя мучить, но потерпи, дай мне выговорить, я же ничего не понимаю. Вот ты меня спрашиваешь, а я не знаю, честное слово. Не болей. Хорошо, тогда я сразу расскажу, когда я ушла».

Я терпел, но дальше началось что-то и вовсе невообразимое. Вышенский стал являться к Жирному чуть не каждый вечер. Он, как мастеровой после смены — хвастался, что переводит по пол-листа в день, — теперь ежедневно напивался, хамил не переставая, гнусно распускал руки, когда хозяин отлучался или отворачивался. Теперь его основной темой стало: «А давай Ирку вместе выебем. Мы — партнеры или как?» Жирный удивленно слушал ее жалобы и отмахивался: «Да брось ты, он же пьяный». И она разозлилась: однажды этот наклюкался до того, что ее волшебные слова «Все, тебе хватит…» не сработали — Жирный продолжал. Тогда она сказала Вышенскому: «Давай потанцуем», и они стали топтаться возле захламленного стола, а Жирный выполз из кресла, повалился в груду своих плюшевых уродов и затих вниз лицом. Она сказала, что Вышенский несколько растерялся, перестал хамить и понес какую-то околесицу про холодные вечера, когда ему, кроме бутылки, не с кем даже поговорить, словом, повел себя, как занюханный аспирант первого года на Дне филолога. «Мне было совершенно наплевать, что будет, — сказала она. — Вениамина я тогда презирала и Мишку тоже, но он хоть чего-то пыжился из себя». Короче, они оказались на диване, но не в соседней комнате, куда увлекал Вышенский, а прямо в этой, где Жирный, — так она настояла, а иначе, мол, не буду и все. И вообще ее разбирал смех, они перешли на шепот, она шепотом и смеялась. Он дышал в уши, стаскивал с нее белье, бубнил, мазал мокрыми губами, а она еле сдерживала смех. И вот, когда Вышенский уже что-то там высунул наконец наружу и пытался затолкать это в нее — а она мне сказала, что ей было все абсолютно до пизды, — она от неловкости его как-то пискнула, или вякнула, или ойкнула, или вздохнула, или сказала ему, мол, ты там поаккуратней, не на полене лежишь, то из груды игрушек вдруг поднялся плюшевый бегемот и закричал: «Отпусти ее! — и, схватив ее за руку, просто вытащил из-под него, а тот цеплялся, пытался удержать завоевание. — Отпусти, дурак, ей больно!» — и треснул Вышенского другой рукой по морде, тот закричал, как зарезанный, и убежал. Но она и в тот раз не ушла. Потом это свинство сделалось регулярным. Жирный уже не разыгрывал потерю сознания, а где-то прятался — скорее всего откуда-нибудь смотрел на ее задранные ноги и на жопу Вышенского, который торопливо удовлетворялся, — дожидался конца сцены и только потом, уже без скандала, уводил в постель, где утыкался мордой ей в грудь и беззвучно плакал какое-то время, потом начинал сопеть. Наутро она объявляла Жирному, что он грязный сутенер, и уходила навсегда, клялась, что ноги ее в этом доме не будет, но, стоило ему позвонить, брала тачку и возвращалась на Петельную. «Я себя тогда ненавидела», — сказала она. Потом, слава Богу, все испортилось: эти начали ссориться, она с Жирным тоже поругалась, потому что как-то ночью, после Вышенского, схватила и Жирного за член, а он закатил истерику.

«То есть, — сказала она, — меня выгнали с позорной формулировкой: за блядство». Но это меня отнюдь не развеселило, мне даже не стало больней, я уже потерял чувствительность и только кое-как определил, что стало холодно. А она продолжала про то, как Вышенский, очевидно, вообразив неизвестно что о своем обаянии, звонил ей, — я не слушал. Подумать только, удивлялся я, этот ублюдок сказал, что ему с ней нельзя! Почему? А что бы я сказал? Потом Жирный объявил, что контора временно закрывается, — действительно, было такое, — и всех отправили в бессрочный отпуск. Сам Жирный где-то пропадал. Дело шло уже к лету и однажды он вызвал ее на встречу и сказал: «Ты была права. Они знают всех участников проекта и требуют сдать. Спиши из договоров их адреса, найди фотографии и пошли на них „заказ“. Ты же, кажется, хотела все контролировать, вот и давай. И не устраивай мне скандалов, это всего лишь дешевые понты, ничего никому не будет». — «Ну, раз „понты“, — ответила она, — то ты должен там стоять первым номером. Опять же для пиара — лучше не придумаешь. Я, пожалуй, в интересах компании, в первую очередь, пошлю на тебя заказ. Ты не против?» И повесила Жирного с Вышенским, а больше никого.

«Ну, ты ж понимаешь, — сказала мне она, — я не хотела, чтобы вообще кого-нибудь мочили. А вас с Меркурьевым и подавно, потому что литературный редактор совсем ни при чем, да и научный — тоже, он вам практически навязал халтуру, я же помню, как он вас обрабатывал: старик, ты — гигант, кому, кроме тебя, и так далее. Знаешь, я думала о справедливости, пусть они кипятком пописают, пусть потрясутся хоть раз, это будет неплохой прецедент».

Короче, Жирный тогда махнул рукой и ушел, но потом звонил ей чуть не каждый час и убеждал, мол, опомнись, какое тебе до них дело и тому подобное. То, что он сдавал Вышенского, ее нисколько не удивило, и ей до этого, действительно, не было никакого дела. Жирный продолжал звонить, умолял не валять дурака, мол, раз ты не хочешь пачкаться, то давай я все сделаю сам, скажи только, куда там чего посылать. Он даже сказал: «Приходи обратно, мы теперь, если хочешь, будем все время вдвоем». Что-то она ему такое ответила — уже неизвестно, и он буквально на следующий день завел себе эту Ирму Эдуардовну из налоговой инспекции, которая была старше его лет, наверно, на двадцать, а всем представлялась Ирмочкой.