Сергей Коровин - Прощание с телом

Потом у Жирного сгорел склад, скорей всего, сам и поджег, потом она увидела на том некрофильском сайте фотографии его трупа. Нет, она, разумеется, не хотела, чтобы Жирного укокошили, и, получив это сообщение, никакого злорадства не испытала, напротив, она говорит, что встретила новость с детским безразличным интересом: «Ух, здорово, работает, как настоящий», и сделала нужные операции, чтобы рассчитаться за эти услуги, а там и нужно-то было всего нажать «yes». А ее уже несколько дней доставал Вышенский со своими серьезными предложениями, и она вдруг согласилась с ним увидеться — решила уже наконец объяснить, что он ей совершенно безразличен. Правда, как раньше, ехала к нему и ненавидела себя. И там все было, как раньше, — совершенно ненужный половой акт на краю дивана, но что-то с ним надо было делать, прежде чем рассказать, что никакие это не понты, потому что Жирного-то уже кокнули, что этот дружочек сдал его первым и его, Вышенского, тоже скоро зарежут, или застрелят, или сожгут совершенно никому неизвестные люди. Но она ему просто оставила скаченные фотки в конвертике и ушла. А когда выяснилось, что Вышенский скоропостижно скончался, в скорбном бесчувствии поехала в морг, купила у тамошнего фотографа отпечатки из прозекторской, повесила к тем некрофилам, ввела номер своей карточки «Visa» и нажала «yes».

«Что с тобой? — закричала она. — Почему ты такой холодный? Не молчи! Где у тебя болит? Куда ты пошел!» А куда я пошел? Ну, худо мне стало, вот и пошел попить водички, а там меня вырвало, я еще попил, и опять вырвало. «Извини, что я тут напачкал, — сказал я. — Можно я — к себе?» — хотя догадывался, что там мне будет одному страшно, наверно, я боялся этих самых червяков, которые ползали и присасывались ко мне, как миноги. Она отвела меня в мой номер, и куда-то убежала босиком в одной футболке, потом вернулась и стала совать мне таблетки — черные и желтые, но меня тут же выворачивало. Я стал уже деревенеть, сделался каким-то, как мне казалось, твердым и негнущимся. Потом пришла сонная Сильва и положила мне в рот маленький шарик. «Не глотай, — приказала она, — соси». — «Сама соси», — хотел пошутить я, но у меня ничего не вышло. Через минуту у меня в середине включился какой-то удивительный вентилятор, который откуда-то накачал много прохладного чистого воздуха.

Утром я проснулся точненько к завтраку и сразу увидел мою птичку, она приставила свой прохладный носик к моей щеке и сказала: «Молодец, теперь мы будем жить вечно», — от нее уже пахло морем и ветром. «Не будем», — хмуро буркнул я. «Почему?» — рассмеялась она. «Потому что я через минуту умру от голода». — «Фигушки, — сказала она, — ничего не выйдет, теперь я тебя никуда не отпущу. Не вставай, лежи тут тихонько, хорошо себя веди, а я тебе принесу завтрак», — понятно, что у нее был какой-то хитрый план, но я, чтобы не позволить обвести себя вокруг пальца, отправился в ванную. Там оказалось, что не так я и плох: во всяком случае, помочился с удовольствием, с наслаждением вычистил зубы, с молодецким уханьем постоял под холодным душем. Плюнув в разинутый зев фаянсового изваяния бренности, я вспомнил, что меня всю ночь преследовало видение унитаза, я блевал в него образами нашей Северной столицы: набережными, мостами, учреждениями, предприятиями, магазинами, памятниками архитектуры; транспортными средствами — троллейбусами, трамваями, пароходами, автомобилями; и миллионами своих соотечественников петербуржцев, то есть водителями и пассажирами, простыми обывателями и широкой литературной общественностью, деловыми кругами и писательскими организациями — простыми членами и председателями, издателями, критиками, репортерами, студентами, преподавателями, прохожими девушками и дамочками, марамоями и джентльменами, бомжами, распивающими на помойке спиртосодержащие жидкости, подростками, которые вечно выкручивают друг другу руки в моей подворотне, мамками и детьми, жертвами и убийцами; я долго блевал горькой желчью, чужой спермой, пароксизмальными чувствами, запахом использованных простыней, сдавленного спиртного дыхания и прочими аксессуарами половых взаимоотношений на краю дивана. Водя станком по морде, я мысленно заглянул к себе внутрь и обнаружил, что бессодержательней там не стало, отнюдь, чисто — да, но не пусто: там щебетала моя золотая птичка — возлюбленная моя, — чистая, сладкая, ласковая и трепетная, со своей дивной восхитительной пипочкой, которой никто никогда не касался. То есть меня заполнял свет. С таким ощущением в животе — стойкое желание сделать счастливым целый мир — обычно отправляются за покупками под Новый год. И что в итоге? Елка, торг, новосветский брют, триста грамм севрюги горячего копчения, а на самые нужные вещи: хрен, майонез, батарейки для будильника, уже не хватает ни сил, ни рук, ни места для парковки. И еще я воображал себе огромный омлет.

Но моя птичка все-таки перехитрила меня: я завозился с мытьем, бритьем и раздумьем, а она быстренько сгоняла к поварам, и я получил на завтрак в постели не самые лакомые блюда из утреннего буфета пансионата: пахту, овсянку, докторскую булочку. «Если врач разрешит, на обед получишь человеческую еду, а пока — ешь, чего дают, — сказала она, поймав мой протестующий взгляд. — Кстати, он скоро придет».

Оказание медицинской помощи растянулось у нас на целый день: сначала пришла толстенькая рыжая девушка в зеленом халате, послушала меня, покачала грушу, спросила: сколько я вчера выпил, получила отрицательный ответ, пожала плечами и удалилась, строго наказав не вставать. За ней появились два мальчика, которые снова измерили давление и сняли кардиограмму. В промежутках я читал моей птичке чужие стихи. За окном было пасмурно и море шумело… В других обстоятельствах я бы уже давно предложил кое-кому прилечь на мое недужное ложе, а тут с горечью обнаружил полное отсутствие плотских желаний, это несмотря на сладкую попку, с самого утра выглядывавшую из-под моей футболки, которую моя птичка, очевидно, решила включить в свой гардероб. Вот я и читал, лежа в постели, как котик Гоги драл крысу Ксюшу, и другие. Еще через три часа явилась шикарная блядища с голубыми волосами и бесстыжими желтыми глазами: «На что жалуемся?» Первым делом она, конечно, вытряхнула на тумбочку давленометр, но я отрицательно покачал головой: «Ни за что! У меня от этой процедуры колет в макушке. Давайте поделаем что-нибудь другое». В ответ она бешено расхохоталась, однако, мигом завладела моей рукой, сладко улыбаясь, направила ее себе поглубже в пах, обернула манжету, а потом, приставив фонендоскоп, раз шесть спускала и снова накачивала. Мне показалось, что, шевельни я пальцем, она бы в секунду получила удовлетворение, а я не спешил доставлять ей такую радость — с какой стати? — но слабоватый на передок кардиолог с голубыми волосами была настойчива, и в макушку мне все глубже и глубже забирался острый гвоздь.