Мелф - Концерт для Крысолова

Кац только плечами пожал — он тоже не понимал, что за блажь у Гольдберга. Кроме этого рёхнутого скрипача, он еще никого не облаготворительствовал и не собирался. Кац скромно считал себя не самым состоятельным евреем.

…И оба круглыми глазами уставились на Нору, которая произнесла своим «только-посмей-поспорь» голосом:

— Бери ее даром, Гольдберг. — пронизывающий взгляд на мужа. — Ты ведь ее купил за гроши. Не обеднеешь.

Кац сглотнул — гроши-то гроши, но грошей было немало. Тем не менее, он ни слова не возразил. Торчал за спиной субтильной супруги, словно Голиаф, знающий, что у хлюпика Давида обязательно найдется камешек для пращи.

Норе уж очень хотелось увидеть, как поведет себя Гольдберг. Если и задарма не возьмет скрипку — значит, что-то и впрямь с ней не так…

Скрипку Гольдберг взял. Не нашел в себе сил отказаться — у него никогда не было такого прекрасного инструмента. Гольдберг вообще не умел отказываться от хорошего — будь то женщина, скрипка или кружка пива.

Неделю спустя он сидел за одним столом с Норой Кац и задавал вопросы, мало на первый взгляд связанные друг с другом.

— Нора, — спросил он первым делом, пьяновато качнув кудлатой головой, — Кац не кашляет?

— Кац не кашляет.

— А ты не кашляешь?

— Я не кашляю. И мои дети не кашляют. И этот идиот Соломон, который пудрит мозги Ривочке, не кашляет… И внуки не кашляют. Даже Йози не кашляет! — гневно сказала Нора. Она не любила неясностей, а Гольдберг всю неделю торчал в кабачке, как пьяный знак вопроса, а ответ высматривал там, где его заведомо быть не могло — на дне очередного стакана.

— Это хорошо, — загадочно сказал Гольдберг, узнав, что семья Кац и не думала кашлять. — Скажи, Нора, я мудак, прости меня за выражение?

При этом он обиженно покрутил носом.

— Ты поц, Давид Гольдберг, — сказала Нора, — Пьяный поц.

И за выражение не извинилась. Ей не нравилось, когда Гольдберг пил больше, чем надо.

— А я вот чувствую, что я мудак. Нора, ты веришь в предсказания?

Черные глаза Норы алчно вспыхнули — она почуяла свою любимую дичь. Тайну. Не ничтожный чужой секретик, погребенный под грудою грязного бельишка — это было для нее мелко. А говорить о таком было мелко для Гольдберга. То, что мучило его всю неделю, было настоящим — маленькие грязные секреты не грызут тебя, не сушат — а Гольдберг всю неделю безуспешно заливал в себе жар, огонь тайны, который палил его и проступал наружу — больным румянцем на щеках, дикими всполохами в глазах.

— В предсказания… — деланно равнодушным тоном произнесла она, — знаешь ли, зависит от того, кто предсказывает. Вон Берштейн предсказывает, что все подорожает, и я ему верю, конечно — потому что, действительно, все дорожает… А эта дурында Сара предсказывает, что Ривочка за Соломоном будет как за каменной стеной, и ей я, ясное дело, не верю, потому что, во-первых, Сарочка моя дура, а во-вторых, стоит только поглядеть на этого Соломона…

Дура-Сара была ее третьей дочерью, Ривочка — внучкой.

— Ай, замолчи! — Гольдберг замахал руками и затряс курчавыми патлами, словно осу от лица отгонял, — Я ведь совсем не про то! Я про предсказания…

— Вроде цыганских?

— Вроде, но не вроде… эти-то наврут с три короба, лишь бы ты им дал отвести от тебя порчу за соответствующую цену… Я про настоящие предсказания, понимаешь?

— Настоящие — это те, что сбываются?

— Это само собой, — гробовым голосом сказал Гольдберг, — но кроме того, настоящие — это те, которые не вовремя. И ничего не могут изменить. Настоящие предсказания — штука совершенно ненужная, потому что от них ни толку, ни покоя…

Нора уловила, к чему клонит Гольдберг. И не удивилась. Гольдберг всегда и выглядел, и вел себя так, что от него можно было ожидать чего угодно — по ее мнению, такой «может и глухонемого излечить, и лавку ночью ограбить». Кого-кого, а а уж ее не обманывали его темные, когда детские, а когда и бесовские глаза.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что у тебя открылся пророческий дар? — произнесла она с садистским сарказмом трезвого человека, внимающего пьяным бредням, — И в самом скором времени ты напялишь вретище и пойдешь по городу неправедному, предрекая ему огнь и град?

Гольдберг уловил насмешку и приподнял уголки губ в горестной полуулыбке — смейся, смейся.

— Я и сам чувствую себя дураком, — сказал он, — Я чувствую себя героем плохого романа с привидениями…

— Ты еще и привидений видел? Трезвитесь, братья…

— … или героем немецкой классики, которому однажды предложили продать душу…

— Фауст Гольдберг, можешь ли ты человеческим языком сказать, что…

— Дело в скрипке, Нора.

«Я так и знала».

Далее Гольдберг выпил еще — и речь его стала несвязной и страстной, хоть и звучала теперь тише. И то — не предназначено все это было ни для чьих посторонних ушей. А Нора искренне считала, что и для ее ушей это было явно лишним, ибо она не знала, верить Гольдбергу или нет. Верить было, мягко говоря, страшно… а не верить — трудно. Гольдберг и трезвым-то врать не умел.

— Это все воображение, — произнесла она неуверенно.

— Я уж как-нибудь разобрал бы, где мои фантазии, где нет, — окрысился Гольдберг, блеснув мелкими белыми зубами из-под вздернувшейся губы, — С чего бы мне такое воображать, а, Нора? Я что, всю жизнь зарился на твою постель? На его лавку?..

— Заткнись.

По словам Гольдберга выходило, что скрипочка действительно была с секретом, неясно кем, когда и как в нее впаянным: играя на ней, музыкант видел — это был миг, не больше — как привычная обстановка таяла, и возникали некие образы. Живые картины. Одной из них было видение Исаака Каца с чахоточными розами на щеках и кляксой крови в платке, только что отнятом от губ.

Нора любила своего длинного, тихого мужа. Любила его занятие — все эти старые вещи, говорящие на многих неслышных языках. Ей, как и ему, был внятен их еле слышный шепот — все они желали жить, и жить у достойных людей. И вполне заслуживали этого — ведь они были так красивы. Особенно те, которые с виду вовсе не радовали глаз — скорей удручали: и своей старостью, и своим упрямым стремленьем сохранить себя в пространстве, да, с этим вышедшим из моды обликом, с этими незримыми следами чьих-то прикосновений. Казалось, каждая вещь может, лишь попроси ее правильно, рассказать о прежних своих хозяевах.

И это был первый на памяти Норы случай, когда какая-то из вещей, найденных и проданных Кацем, оказалась… нехорошей. А бедный Гольдберг был Норе куда как дороже, чем другие покупатели Кацева старья… и потом, он не был покупателем. Скрипка была ему подарена — из самых добрых чувств — а получилось, выходит, какое-то «Дай вам Боже то, что нам негоже»… Этот подарочек отнял у Гольдберга душевный покой — никогда в жизни скрипач не пил неделю без просыху — и справедливо было, рассудила Нора, что досталось и ей.