Мелф - Концерт для Крысолова

— Идем.

Идти пришлось недолго, и Бальдур удивленно застыл перед каким-то странным строением наподобие склада. Лязгнули тяжелые двери. Вагнер мягко потянул его за рукав внутрь…

Это действительно было что-то вроде склада — но переделанного в спортивный зал. Тускло блестели маты, в углу неопрятною кучей лежали фехтовальные костюмы, грустной дынькой валялся баскетбольный мячик, хотя колец не было. У стены притулилась старенькая шведская стенка, а на стенке что-то вроде бы висело…

Бальдура подвели к ней поближе, и его брови надломились, а глаза округлились: предмет, нахально висящий на стенке, не имел никакого отношенья к спортивным снарядам. А к чему имел отношенье — лучше было и не думать.

Это был кнут.

Вагнер снова взял его за рукав, заставляя подойти к стенке еще ближе, но теперь Бальдур заартачился, не двинулся с места. Он ног не чувствовал от страха, и по его виду это было замечательно ясно. Лицо у него побелело.

— Ближе, ближе, — Вагнер снова дернул его, чуть грубей, и преодолел на этот раз его сопротивление, — Вот и хорошо, вот и умница. А теперь будьте умницей и дальше, китель и рубашку снимите…

Бальдур возился с пуговицами долго. У него дрожали пальцы. Вагнер и остальные терпеливо ждали, Бальдур при всем желании не мог бы расстегнуть пуговицы хоть чуть быстрей, в нем все просто обмирало при одной мысли о том, что сейчас его, по видимости, будут бить — да, лупить по голой спине этой отвратительной штукой, похожей на красивую змею, и как же это будет дико, непереносимо больно. И до чего унизительно. А еще более унизительно то, что Бальдур (он сам про себя это знал) не сможет терпеть такую боль молча… У него была не по-мужски нежная, чувствительная кожа, и боли он всегда боялся, хоть и тщательно это скрывал.

Вагнер забрал у него китель и рубашку, аккуратно повесил их на какой-то одинокий стул. Один из эсэсовцев сдернул кнут со стенки.

— А теперь возьмитесь за стеночку. Обеими руками.

Бальдур послушно положил ладони на прохладный деревянный брус.

— Отлично. А теперь послушайте, что от вас требуется.

От меня еще и что-то требуется?..

— Сейчас вы изложите нам, — тоном профессора на экзамене начал Вагнер, — национал-социалистические взгляды на еврейский вопрос…

Бальдур покрепче вцепился в брус — он чуть не упал, услышав это.

— Говорите все, что считаете нужным, — продолжал Вагнер, — но помните — стоит вам замолчать, и вас начнут бить. Бить будут до тех пор, пока не вспомните, что еще можете добавить по данному вопросу. Все ясно?

Господи, подумал Бальдур, кто ж учит вас, скотов, так издеваться над людьми?.. Это же придумать надо…

— Мы вас слушаем, — сказал Вагнер.

Бальдуру показалось, что он просто растерял все мысли, голова была совершенно пустой.

— Хельмут, — усмехнулся Вагнер, — помоги ему начать.

— Есть, — отозвался эсэсовец с кнутом, но одновременно с ним Бальдур испуганно ахнул:

— Нет, нет, пожалуйста, не надо, я сам, я буду говорить…

И он заговорил…

И чего только не наговорил, спасая свою нежную шкурку. Все содержание Геббельсовой пропаганды, кое-что из «Майн Кампф», все тексты антиеврейских стишков и песенок, этого оказалось недостаточно, хотя горло у Бальдура уже пересохло. Пришлось вспоминать близко к тексту пасквиль «Не верь лису на лужке», а потом даже и книгу Форда «Международное еврейство»… Он даже пожалел, что так и не осилил «Миф» Розенберга. После нескольких часов непрерывной болтовни горло заболело, голос Бальдура был еле слышен, голова у него болела тоже, он дрожал от страха и холода, нервное напряжение вымотало его так, что он еле стоял на ногах. Из глаз у него то и дело катились слезы — от унижения, от бессилия, от отвращения к самому себе.

— Евреи, как неполноценная и дегенеративная раса…

Господи, да кончится это когда-нибудь?..

— Повторяться не надо, — мягко сказал Вагнер, — не стоит халтурить. За это наказывают.

Бальдур чуть не взвыл от такого измывательства. «Повторяться»! Да вся эта дрянь повторяет одна другую!

— Простите, — прошептал он, — Я хотел сказать, что…

Его хватило еще ровно на полчаса. Больше он уж решительно не знал, что говорить, и даже придумать ничего был, естественно, не в силах.

— Почему молчим? — поинтересовался Вагнер.

— Я… не могу больше…

— Что ж.

Крепкий тычок в спину впечатал Бальдура в стенку, он здорово приложился к брусьям лицом, расквасив нос… и, уже не помня себя, отчаянно заверещал срывающимся голосом, насмешив своих мучителей:

— Не надо, не надо, не бейте меня пожалуйста, неееет, разве я рассказал недостаточно?!

— Вот какие герои воспитывают нашу молодежь, — серьезно заметил Вагнер, и под воющий гиений хохот, какой только в кошмаре и услышишь, бедняга Бальдур вдруг покачнулся, разжал руки… и мешком свалился под ноги эсэсовцев в глубоком обмороке.

Он очнулся уже не на полу, а на чем-то более мягком, от ледяного прикосновения к лицу, и поморщился. Кто-то вытирал его окровавленный нос, а потом положил на переносицу мокрый платок. Бальдур приоткрыл глаза.

Он лежал на одном из матов, а рядом, на краешке, пристроился этот чертов садист — тезка композитора. Бальдур снова опустил ресницы — меньше всего на свете ему сейчас хотелось видеть эту физиономию.

— С вами все в порядке? — очень тихо, очень мягко осведомился Вагнер.

— Конечно, нет, — тихо ответил Бальдур, голос ему почти не повиновался.

Вагнер принес ему его рубашку и китель.

— Одевайтесь. Замерзли, наверное?

Бальдур с трудом привстал, натянул рубашку, стало теплее.

— Шнапсу? — Вагнер протягивал ему фляжку, — Сигарету?.. Водички?..

— Благодарю, — устало сказал Бальдур, — не нужно.

— Мы отвезем вас домой.

— Да, пожалуйста.

Вагнер чуть ли не на руках готов был тащить его к фургону, во всяком случае, пытался поддерживать, словно тяжелобольного, только что вставшего на ноги. Какой контраст, подумал Бальдур. Какая забота, надо же. Ну, ничего удивительного: наказан — прощен.

Оказывается, уже начинало светать, и в сероватом апрельском свете Рихард Вагнер совершенно утратил свою инфернальность — обычный парень с какою-то несвежей, замученной, словно пеплом посыпанной физиономией, с прищуренными потускневшими глазами. Теперь казалось, что даже форма сидит на его высокой угловатой фигуре неладно. И теперь можно было приблизительно определить его возраст — Бальдур решил, что они с Вагнером почти ровесники, тому было лет 27–30.

А может, подумал Бальдур уже совершенно без страха, он просто что-то вроде нежити, боящейся солнца?

Фургон уже не казался зловещим — обычная ободранная колымага.

Они ехали, Бальдур курил предложенную Вагнером сигарету, ему уже не было так плохо и очень хотелось домой.