Мелф - Концерт для Крысолова

Рональд уже не мог услышать шума подъехавшей машины, не мог открыть на стук, не мог выслушать своего бывшего приятеля и поверить ему.

Мария и Пауль, впрочем, тоже не услышали машины и одновременно вздрогнули от стука.

— Я открою, — сказала Мария.

— Я сам, — Пауль резко поднялся. Это те эсэсовцы, подумал он, они меня все-таки заметили и теперь пришли за мной.

Он ждал чего угодно — даже выстрела в упор прямо из открытой двери — но только не того, кого увидел за ней. Это явление было настолько невозможным на пороге крошечной еврейской квартирки, что Пауль как-то и не сразу узнал вошедшего, хотя видел его только вчера. Впрочем, один раз-то он уже являлся ему таким же непостижимым образом — прямо в класс посреди урока географии… но тогда у него не было такой неуверенной улыбки, а нос был по-королевски вздернут…

— Здравствуй, Пауль.

Нет, не поразительно ли, что он и имя помнит? Если б Пауль знал всё, он подумал бы, что не поразительно — даже совсем наоборот.

— Здравствуйте… герр гауляйтер.

— Отец дома?

— Дома, — усмехнулся Пауль, — и будет дома. Пока не вынесут.

Он сам не понял, как это у него выскочило, без страха, нахально так.

— Что?..

Надо же быть таким сукиным котом, думал Пауль, и ТАК разыгрывать недоумение… И надо же иметь такую… раздерганную душонку. Ну, выросли двое мальчишек, пожалели о своей дружбе. Ну, проникся еврей непреходящим презреньем к своему приятелю-баварцу. Ну, приказал этот самый приятель эсэсовцам убивать евреев прямо на улицах. Вражда — она и есть вражда, ненависть — это ненависть. А ты даже ненавидеть честно не умеешь, Бальдур фон Ширах. ЗАЧЕМ ПРИЕХАЛ?

— Пауль, ты… что сейчас сказал?.. — Ширах хлопал глазами. Но хоть больше не улыбался, слава Богу.

— Я сказал, что моего отца больше нет. Его убили. Только что.

— Мой бог, — тихо ахнул Ширах, — Да кто?!

— Какой странный вопрос, — сказал мальчик, глаза его — карие, Рональдовы — горели такой ненавистью, что страшно было смотреть в них.

— Но Пауль, я же действительно ничего не знаю…

— Угадайте с трех раз, — Пауля окончательно понесло на волне ярости, словно на бешеном коне, ему плевать было на то, что он дерзит в лицо губернатору Вены да и просто взрослому человеку, — Те, кому велено превратить Вену в чистый арийский город…

— Эсэсовцы?.. — лучше б Бальдур этого вопроса не задавал, — какие эсэсовцы? Пауль?..

Он был совершенно растерян, но Пауль не верил ему, вот и все.

— Вам лучше знать ваших эсэсовцев, — выдал мальчишка очередную дерзость, — я их не знаю, откуда мне.

— Я их тоже не знаю, чтоб ты знал… — начал Бальдур — и смолк, поняв, какою ересью звучат его слова для мальчика. Какою ложью. Ну откуда людям-то знать, что эсэсовцы следят и за гауляйтером — и если даже подчиняются его приказам, то только тогда, когда они совпадают с требованиями их начальства? Ну объяснишь ли всю эту гнусную систему пацану, у которого только что убили отца?

— Пауль, — сказал он тихо, — мне очень жаль. Я никогда не отдавал этого приказа.

Мальчик пожал плечами.

— Пауль, — продолжал он, — я… я мог бы попытаться вывезти тебя и твою маму из Вены…

— В Дахау? Спасибо.

— Черт, Пауль, ну послушай же меня!..

— Не ругайтесь, пожалуйста, при покойных этого обычно… не делают.

— Извини…

И тут из комнаты вышла Мария. И спокойным голосом сказала:

— Пауль, не смей так разговаривать со взрослыми.

— Фрау Гольдберг? — Бальдур моргнул, — Я…

— Я знаю, кто вы. Простите, но я слышала ваш разговор с Паулем, он не закрыл дверь в комнату…

Пауль с недоумением и обидой уставился на мать. Он не понимал, как у нее это получается — СПОКОЙНО говорить с этим человеком.

— Однажды Ронни показал мне вас, — продолжала Мария, — после того, как у вас с ним случилась эта… ссора. У вас волосы тогда было светлее… а лет вам было, может быть, семнадцать-восемнадцать…

Какое это имеет значение, подумал Пауль.

— Знаете, эта ссора ваша так никогда и не давала ему покоя, — зачем-то рассказывала Мария, — он всегда много думал о вас, я же видела, как он смотрит на ваши фотографии в газетах. Ронни не считал, что вы хорошо сделали, приняв Пауля в Юнгфольк…

— Я хотел как лучше.

— А я это поняла. Потому что это помогло Паулю. Он… перестал заикаться.

Пауль отвернулся и едва не скрипнул зубами.

— У вас не было неприятностей по службе?

— А вы как думаете, — пробормотал Бальдур.

— Знаете, то, что вы сейчас сказали Паулю. По поводу эсэсовцев. Я вам верю.

— Спасибо.

— Каким образом вы собирались вывезти нас из Вены, герр фон Ширах?

— Никуда я с ним не поеду…

— Пауль, помолчи.

— Каким?.. Да в своей машине… — пожал плечами Бальдур, — не лучшая идея, далеко б я вас не увез, но главное — уехать… вам… теперь опасно тут оставаться. Я и приехал, чтоб сказать это Рональду…

— Врете…

— Пауль, помолчи. Герр фон Ширах, сейчас мы не можем ехать. Нам…нужно его похоронить, как вы понимаете… Спасибо вам.

И тогда Бальдур сделал единственное, что ему оставалось. Порылся в карманах плаща и отдал Марии Гольдберг свой неплохо набитый бумажник.

Дельбрюгге никогда не видел гауляйтера таким. Тот явился с утра в канцелярию, как, прости Господи, нибелунг, которому кто-то наплевал в брагу, и брюзгливо сообщил:

— Я собираюсь звонить Гиммлеру.

Вот чудеса-то. Да его силком не заставишь звонить Гиммлеру.

— А что, какие-то новости? — поинтересовался Дельбрюгге. Он никаких новостей не знал.

— Плохие. Кто-то из ваших парней вообразил себя таким героем, что нарушает приказы Хайни.

— Что-что?..

— Вот, — гауляйтер сунул ему под нос тот самый листок со списком, — тут написано, что первая по списку семья подлежит депортации на восток. Сегодня.

Бальдур не стал бы напоминать об этом Дельбрюгге, если б уже абсолютно точно не знал, что ранним утром Гольдберги покинули Вену.

— И что получается? — продолжал он, очень артистично разыгрывая высокомерную шишку, — А получается то, что депортация этой семьи в полном составе невозможна.

— Почему?

— Кто из ваших… хм, не вполне трезвых викингов вчера пристрелил на улице этого еврея? А?..

— Ничего об этом не знаю, — вздохнул Дельбрюгге, — но, думаю, узнаю. А, собственно, в чем вопрос-то, герр гауляйтер? Отправили на восток или зарыли здесь — какая уж существенная разница?

— А вопрос эсэсовской дисциплины? — нежно напомнил ему Бальдур, — Эсэсовец — это не просто руны «зиг» на вороте, фуражка и тупая башка. Эсэсовец — это верность приказу!

— Я решу вопрос с этим… случаем, — пробурчал Дельбрюгге, — и сам позвоню куда нужно…

Он был очень зол. Вся канцелярия слышала, как этот рохля ткнул его носом в некомпетентность его подчиненных — и заодно в его собственную. Он не привык узнавать о том, чем заняты подчиненные ему эсэсовцы, от гауляйтера. Как правило, дело всегда обстояло наоборот.