Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст, том 2

Лишь изредка враг персонифицировался, обретал чубчик, или ушки, или зубы, длиной в километр, но, как правило, приходилось иметь дело с абстракциями. Порою на их пути вставал бимерзон — большая, невидимая энергетическая катушка, которая вращалась с диком свистом и «улюлюканием света», наматывая бойцов невидимого фронта на себя, как нити. В такие минуты Максимка «танцевал цыганочку», то есть отделялся от остальных и такое устраивал из вихрей, света и отдельных неведомых слов, что даже коктейлем не повернулся бы язык назвать эту горючую смесь, хотя и было в ней нечто попиздушечно-ресторанное, нечто от пучка неряшливых петушиных хвостов, которыми сметают пыль. Никто, даже ближайшие коллеги по группе, не смели его созерцать в такие минуты, да и не желал никто такого зрелища. После Максимкиной «цыганочки» бимерзон исчезал, и все шли дальше, и только Максим, утомленный боем, уходил на время отдохнуть в особую прослойку, которая так и называлась — Сало, поскольку она вся была белая, неподвижная и пышная, и так и лучилась от жирных кристаллов, напоминающих крупную соль.

А Дунаев, предоставляя друзьям вершить духовные битвы на невидимом фронте, все чаще соскальзывал в земную Румынию: спал на сеновалах, пил теплое вино. Выдавались такие лунные, такие душно-душистые ночи, каких, наверное, нигде не бывает, кроме как в Румынии. Они шли легендарными местами, старинными угодьями упырей.

Наблюдая за действиями своей боевой группы, парторг все чаще отмечал, что в качестве подлинно исступленного, искусного и в то же время удачливого бойца все больше и больше выдвигается Максимка. Оказывается, пацан не так уж и пустословил в минуты, когда уносил его поток экстатического бахвальства. Он действительно совершал немыслимое. С остальными же двумя было не совсем ясно. Радный бился старательно, охуело, свирепо, но результаты часто бывали ничтожны: он мог днями штурмовать какую-нибудь невидимую полку, какую-нибудь энергетическую преграду, на уничтожение которой Максимке хватало двух-трех минут. Такие вещи, которые они привыкли в групповом жаргоне называть Ведро, Вилы, Каскад, Лотос, Холодец, Ширма, Валенок, Ветер и прочее — иногда вводили его в тупик. Лицо его становилось еще темнее, брови все теснее сжимались складками вокруг переносицы, но создавалось впечатление, что Глеб Афанасьевич подустал. Или, наоборот, глубоко задумался. Над чем-то работал его мозг — над чем, парторг не знал. Джерри, напротив, казался бодр, но как-то легкомыслен: вечно он пропадал где-то по своим делам, нередко отлынивал от битв, и занимали его, главным образом, любовные шашни. Когда шли через Украину, нравились ему украинки, их карие глаза и хохоток, затем понравились ему смуглые молдаванки, нравились и карпатские девчонки с серебряными монетами в ушах, а теперь нравились черноглазые румынки, их медлительные походки и загадочные полуулыбки. Да и они смотрели на него ласково и странно, особенно когда пускались им в ход лакированные туфли, танцы и осколки французских фраз.

Конечно, Джерри был берсерк, но чем больше он ебался, тем реже и неохотнее впадал в экстаз войны. Карьера любовника явно все больше отвлекала его от карьеры воина. Дунаев не осуждал его за это. У парторга был теперь новый учитель — доктор Айбо, — и он твердо помнил, что тот ему сказал в первую встречу о трех соратниках из группы — «это лишь интеллигибельные подтеки вашего сознания».

Слово «интеллигибельные» парторг не знал и понимал его как «интеллигенты гибельные», однако основную мысль ухватил: ни Джерри, ни Радного, ни Максимки на самом деле нет, а есть лишь сам Дунаев, который разделился на три части, чтобы удобнее вести войну. Эта мысль показалась ему настолько похожей на правду, что он почти не сомневался в ее правильности.

«Павел Андреевич не дурак. Недаром получил профессорский диплом. Хоть и враг заклятый, но хороший лекарь и наставник», — удовлетворенно отметил про себя Дунаев, новыми глазами глядя на своих товарищей. Из них ему больше всего нравился Максимка, и тот, чувствуя это, действовал в своих военных делах все успешнее. Парторг гордился им, считал своим лучшим «я».

Действительно, Максим вполне мог сойти за его «я», освобожденное от взрослости и пыли, мощное и безудержное.

Но вот откуда взялись в его душе Джерри и Глеб Афанасьевич — этого парторг не понимал. Но голову не ломал попусту. Засыпая, часто накрывал лицо гуцульской шапкой Максима.

«Мне ли бояться глупости? — усмехался парторг. — Все равно не своим умом думаю, а Снегурочкой. А ей шапка нипочем».

И сон приходил без сновидений, крепкий и сладкий, как капустная кочерыжка.

— Эй, диспетчер! — громовым голосом разбудил его Максимка, снова срывая с лица шапку. — Хорош дрыхнуть! Приноровился тут спать без сновидений, под шапкой! Дай другим попользоваться! — С этими словами Максим бросил шапку в Дунай. Речные воды подхватили ее и унесли — только мелькнуло черное пятнышко на стремнине. Дунаев с сожалением проводил это пятнышко взглядом.

Но вскоре ему снова пришлось увидеть шапку Гугуце.