Павел Пепперштейн - Мифогенная любовь каст, том 2

Великолепное Чайное Облако стояло над Дунаевым, растекаясь в темном небе, сдержанно светясь, преломляя слепящий свет белого пламени. Облако имело форму колоссальной короны, увенчивающей огненный столб Дунаева.

Само небо венчало Дунаева, и его Корона жила и распространялась в небе своими растущими ободками, своими радужными лепестками, вплетающими в себя звезды и крошечные вертолеты…

Эх, пожары, пожары… Они застревают в памяти надолго.

Пожар, которым стал Дунаев, был строго централизован — монолитный огненный столб, в обхвате его окольцевал бы хоровод из ста пятидесяти пяти русских деревенских девушек. По краям огненного столба пламя отливало золотом, по нему пробегали синие и кроваво-красные всполохи, но ближе к центру огонь становился платиновым, пропитывался благородной сединой, серебрился, а весь стержень огненного столба был бел, как пролившееся с небес молоко. Выше эта белизна словно бы вырывалась на волю и, похожая на растаявшее мороженое, расходилась по нижней части облака волокнистыми разводами. Всякий, кто снизу, с потрясенной земли, мог созерцать этот куколь пенной белизны, становился на веки вечные здоров, весел, молод. Сердца людей и животных превращались в цветущие лесные ландыши, насыщались свежестью. Так начиналась новая жизнь.

Свежесть…

Мне, тогда еще простому фронтовому корреспонденту, запомнились старушка и девочка, которые стояли на коленях на мягких грядках своего огородика, в черном горбатом подмосковном городке. Их лица, плачущие от счастья и смеющиеся…

Она стояли друг напротив друга, обнаженные, бабушка и внучка. Старуха держала в руках икону «Неопалимая купина», девочка сжимала в руках большое квадратное зеркало, отражавшее одновременно Вспышку и Икону. Они смотрели на Вспышку — далекую и величественную, стоящую над Москвой.

Вспышка по имени Дунаев. Однако заебало уже это имя — Дунаев! Буду называть его просто Ду. Ведь на немом языке это означает «Ты».

Ты вспыхнул, Ду! Я засветил тебя!

Внучка оставалась неизменной, сверкали голые узкие плечики, и все блаженнее смеялось личико в белом платочке.

А бабушка изменялась. Как гнилые нитки сползали с лица морщины. Кожа очищалась, крепла. Худело тело. Обвислая дряблая грудь быстро уменьшалась, принимая идеальную полудетскую форму, соски свежели и начинали светиться розовым светом, ноги быстро худели, и девственная плева затягивала влагалище, возвращая ему светлое детство. Вскоре уже не старуха и девочка, а две совершенно одинаковые девочки, обе лет одиннадцати на вид, стояли друг против друга, упершись голыми худыми коленками в рыхлую черную землю — обе в белых платочках, смеющиеся, одна по-прежнему сжимающая икону, другая — зеркало.

Шпиль мит мир! Шпиль мит мир! Шпиль над миром! Алмазный шпиль! Айн шпиль! Шпиль!

А огородик вокруг них больше не мурлыкал, как домашний жирный кот. Он пел. Он пел о том, что пришло то, о чем мечтали издревле все живые огородики, и леса, и железнодорожные линии, и насыпи, и аэродромы, о чем пели, — запрокинувшись, диспетчеры. Одно лишь слово: «Наконец-то!» Наконец-то пришло освобождение, исцеление от омерзительной боли, от смерти, от старения. От болезней, от бесчисленных унижений, которым беспощадно подвергались живые существа во все века существования жизни. Наконец-то! Давно бы так! Не вечно же говном давиться, не вечно мазать полозья чужим червям! С этого-то и надо было начинать!

Я тогда сделал фотографию двух девочек с иконой и зеркалом в огородике. Щелкнул их между осиновых кольев заборчика. За эту фотографию я удостоился Алмазного Черепа на конкурсе журналистской фотографии в Плоешти.

Нижняя часть облака, видная сквозь разводы белизны, была темной, цвета заварки, она распространялась в небе огромной чашей — бортики чаши поднимались, постепенно светлели, светлели, как будто в чай лили витой дымящейся струйкой холодное молоко, и шли группы и массы пара, шли толпы паров, шли парами веселые разбитные облака, и бортики чаши медленно и величаво выворачивались вовне, как у гигантской кувшинки, и разделялись на колоссальные лепестки — светлые, светлеющие лепестки, по которым текло из центра во все концы миров белое молоко, возвращающее мирам молодость. Лотос. Великий, лучезарный Лотос простерся над мирами! Лотосовое молоко! Лотосовое молоко! Так я и назову эту книгу — «Молоко». Лучшего названия не придумаешь. Напишем без гласных, по старинным рецептам, одними согласными (чтобы все были согласны), скрыв от взглядов детей три «о». О-о-о, — это звучит как стон, как сладкий финальный стон любви. Это надо скрыть от детей! Напишем одними сухими: «МЛК». Титульный лист надписан. Пора сделать это. Потому что повествование течет к вершкам. Пушистая желтая лапка устала бить по черным и белым клавишам, на которых проступают острые буквы, пахнущие перцем и камнем. Но еще не конец. Еще не конец. И никогда не будет конца. Их глаубе: унзере вельт ист фрай.

Я здесь, читатель. Увидь меня, если ты можешь. Теперь уже можно. Я — желтый, пушистый. Как цыпленок. Но я не цыпленок. И не труп. У меня черные блестящие алмазные глазки. Одежды я не ношу, кроме беретки и шарфа, которым обматываю горло. У меня всегда немного болит горло. Я всегда слегка простужен. И мне приходится много говорить. Все ведь надо объяснить. На груди у меня висит большой черный фотоаппарат на кожаном, ремешке. Вообще-то я — фотограф. Но вот решил стать писателем. Таков долг всякого корреспондента — писать и щелкать, щелкать и писать. Хорошо, что закончилась война! Не желаю больше иметь ничего общего с такими делами! Меня тошнит при одном упоминании о насилии. Довольно, говорю, заигрывать с яростью! Поигрались в мутное — и хватит! Хватит, повторяю, плескаться в жестокостях, как в жидком говне! Это и раньше было отвратительно, а теперь это вообще более невозможно!

Раньше я снимал со вспышкой. А теперь вспышка больше не нужна. Вот она — вспышка. Над нею, в сердцевине Чайного Облака, разверзается словно бы необозримых размеров воздушный амфитеатр, и в нем, словно семечки в подсолнухе, видны восседающие фигуры, лица… Святые. Нимбы. Бесчисленные нимбы встают за их головами как разноцветная чешуя. Красные, синие, золотые, серые, черные, белые. Есть и без нимбов.

Святой Лесного Ручья,

Святой Преклонивший Голову,

Святой Шепчущийся С Леопардом,

Святой Яшмовой Чернильницы,

Святой Живущий В Пересечении Нимбов Двух Других Святых,

Святой Удочек,

Святой Неизъяснимого Покоя,

Святой По Прозвищу «Одинокий Путь Изначальной Святости Неба»,

Святой Со Сверкающим Мечом,

Святой, Любящий Пить Настойку Из Горькой Тыквы,

Святая Отшельница Из Облачной Пещеры,

Святая Служанка Солнца,