Евгений Люфанов - Великое сидение

– Для Афроськи – красного, – напомнил белобрысый.

– Да и ему тоже красного.

– Пошто?.. Иван же говорил – простого, ренского. Обоим им.

Румянцев неторопливо допивал пиво, прислушиваясь к их словам. Хотя царевича никто не называл, но было ясно, что говорилось именно о нем, пристрастившемся к ренскому белому вину, и поскольку Афросинья упомянута, значит, с ней и Алексей.

– Фрау, штоф, унд еще штоф давай, – говорил худощавый и для большей ясности показывал два пальца.

– Цвайн? – уточняла хозяйка.

– Цвай, ага!.. Понятливая стала… Еще унд этого, – поставил худощавый на прилавок жбан.

– Скажи, что пива, – подсказывал белобрысый. – В край, как вчерась.

Румянцева подмывало заговорить с ними, сказать, что он рад встрече с соотечественниками; что будто бы состоит в русском посольстве при цесарском дворе… Но ежели он при посольстве, то должен знать, кто в замке, и спрашивать об этом никак не следует… Странным покажется здешним хозяевам: назывался живописцем и хотел замок срисовать, – заподозрят явное вранье… Нет, лучше завтра возле замка с мольбертом постоять. Может, удастся самого царевича увидеть.

Расплатились посетители и ушли, забрав вино и пиво, а следом за ними вышел Румянцев и, будто бы любуясь замком, провожал их взглядом с крыльца австерии.

Прошло два дня. Прислужникам царевича Алексея стало подозрительно, что какой-то человек все что-то высматривает, крутясь около замка. Не подосланный ли это царский шпион? При цесарском дворе тоже заподозрили, что местопребывание царевича стало известно русским, – надо было срочно что-то предпринимать. Имперского секретаря Кейля послали в Эренберг известить Алексея о случившемся и предложить ему или возвратиться к отцу, или перебраться дальше, например, в город Неаполь и поместиться около него в крепости Сент-Эльмо.

Снова тревога охватила царевича. Он умолял не выдавать его отцу, соглашась немедленно уехать куда будет указано. Ему предложили удалить от себя московских слуг, пьянство которых угрожало раскрытием тайны. Алексей настаивал лишь на сохранении при нем Ивана Федорова и пажа.

– Пажа?.. Какого пажа?.. – удивился Кейль.

И царевич привел показать ему одетую в мужской костюм Афросинью. Рыжий толстогубый «паж», насупившись, исподлобья смотрел на имперского секретаря.

– Мне для здоровья нужно, чтобы она… он при мне был, – сказал Алексей.

– Ну, если для здоровья, то…

И «паж» был оставлен, а также и слуга Иван Федоров, брат Афросиньи. Остальные слуги были отпущены.

В сопровождении имперского секретаря Кейля на другой день «пан Коханский» со своим пажом и слугой поздним вечером выехал из ворот эренбергского замка. Уезжавшие не подозревали о том, что в небольшом отдалении от их кареты следовал выехавший из придорожных кустов на верховой лошади Александр Румянцев, который проследил весь путь, каким увозили царевича, а потом уехал к царю, находившемуся на водах в Спа, чтобы сообщить ему все, что знал.

Веселовский снабдил Румянцева сведениями о том, как вел себя Алексей в Эренберге: пьянствовал, злобно ругал царицу и Меншикова, делил ложе с метрессой – чухонской девкой Афросиньей, которую под видом пажа увез в Неаполь.

Петр уполномочил тайного советника сенатора Петра Андреевича Толстого и капитана гвардии Александра Ивановича Румянцева добиться у цесаря выдачи беглеца.

Алексею Петр написал:

«Понеже всем известно есть, какое ты непослушание и презрение воле моей делал и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но, наконец, обольстя меня и заклинаясь богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию! Что не слыхано не точию между наших детей, но и ниже между нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил! Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию проклинаю тебя вечно; а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине. К тому помяни, что я все не насильством тебе делал; а когда б захотел, то почто на твою волю полагаться? Что б хотел, то б сделал».

II

У цесаря было испорченное настроение. Дело с предоставлением кронпринцу Алексею убежища серьезно осложнялось. Не исключена возможность, что разгневанный царь Петр решится на крайние меры и может в любой день осуществить свои угрозы, которыми так беззастенчиво проникнуты речи его посланцев – Толстого и Румянцева.

В Вене в те дни находилась герцогиня вольфенбюгельская, теща австрийского императора Карла VI и царевича Алексея, мать его умершей жены Шарлотты. Она знала о бегстве из России своего зятя и была этим очень обеспокоена. Толстой отправился к ней и показал в немецкой копии письмо царя Петра к сыну. Прочитав его, герцогиня очень смутилась, но через минуту, собравшись с мыслями, сказала:

– Поверьте моей искренности, я буду искать способ, чтобы примирить такого великого монарха с его сыном.

– Никакого примирения тут, герцогиня, быть не может, – решительно отвечал на это Толстой. – Нужно только одно – чтобы цесарь отослал царевича со мной к отцу. В таком случае государь его простит, а иначе предаст проклятию.

– О нет… только не это… Только не это! – ужаснулась герцогиня. – Избави бог… Эта жестокая, страшная клятва падет и на моих внучат, детей несчастной Шарлотты… Я слышала… мне говорили, что маленький принц Петр уже лишен всякого мужского воспитания и отдан в женские руки, чтобы с детства внушить ему покорность, – огорчалась она.

– Смею вас заверить, герцогиня, что это вымыслы недоброжелателей, – возразил Толстой. – Наоборот, воспитание царевича Петра отдано в надежные мужские руки. Царевичу дано несколько солдат, которыми он может командовать, и даже малая артиллерия для забавы. О том каждому в Петербурге известно, – проговорил это Толстой и тут же спохватился, что перепутал царевичей: говоря о сыне Алексея, придал ему воинские забавы маленького сына царя. Оба – царевичи, оба – Петры, малолетки-одногодки, – спутаться не мудрено, но исправлять свою ошибку не стал и смолк.

– Ах, все равно… все равно это будет ужасно, если его царское величество перенесет свое негодование и на детей кронпринца. Этого допустить нельзя. Сейчас… одну минуту… Я должна сообразить, как быть дальше… – прикидывала что-то герцогиня в уме и потом сказала: – Мне думается, что здесь, при дворе, потому не говорят, где обретается кронпринц Алексей, что не оставляют надежду примирить его с отцом.