Владимир Паутов - Шестой прокуратор Иудеи

– Как это прощать слабости? Какие? – с негодованием переспросил я, ибо искренне был возмущён услышанным ответом, – ты предательство называешь слабостью?

– Знаешь, игемон, есть сила, которая будет сближать людей более чем что-либо другое, и этой силой станет любовь и прощение…

– Хватить! – грубо и властно перебил я Назорея, даже не дослушав до конца, что он хотел сказать, – предательство не есть слабость, но величайшая подлость человека. Простить предательство может или сумасшедший, или полный дурак. Ты не похож ни на того, ни на другого. А известно ли тебе, что один из твоих ближайших учеников был моим тайным соглядатаем и подробно доносил на тебя? Как, его тоже следует простить? – я только сказал о том, что в его окружении есть мой человек, и тут же увидел, как проповедник сильно смутился. Мне сразу стало понятно, что Назорей уже знает о предательстве близкого своего друга. Я только мог догадываться, какие чувства сейчас боролись внутри проповедника, и какие сомнения мучили его в тот миг, как трудно и больно было пленнику сейчас перешагнуть через собственные принципы и установленные правила. Конечно, не легко пережить предательство и трусость своих учеников, особенно если одного из них искренне любил и доверял ему более других.

– Подставь свою правую щёку, если тебя ударили по левой. Знаю, иудей! Но только это гнилая философия, Назорей. Человек не должен примиряться с врагом своим! В противном случае сегодня он позволит себя ударить, завтра поставить на колени, а через пару дней разрешить убить, стоя смиренно на коленях как скот? – тем временем продолжил я свою мысль, распаляясь всё сильнее и сильнее.

– Я не то имел в виду, игемон, когда говорил и говорю: «Подставь ударившему тебя по одной щеке другую». Этот поступок следует понимать как примирение, как акт милости друг к другу, это принцип жизни совершенно разных людей в моём новом мире, который вначале нужно построить. Не отвечать ударом на удар, дабы не разгорелась внутри общины драка или война, а, подставив другую щёку, вызвать у ударившего тебя чувство стыда за свой поступок – вот смысл сказанного. Я желаю, чтобы в новом царстве царили бы мир и спокойствие. Но с предательством, даже не знаю, как ответить, – вновь немного стушевался проповедник, во второй раз, по-моему, за всё время нашей беседы вновь не найдя подходящего ответа.

– Так зачем же ты, если ненавидят тебя священники, а последователи твои бросили тебя, предали и убежали, ну для чего тогда на смерть идёшь? – немного раздражённо бросил я. Во мне сейчас боролись два весьма противоречивых чувства в отношении пленника: уважение и досада. Во-первых, я совершенно не понимал, как мог он позволить стражникам задержать себя, коли, способен был, владея искусно мечом, сражаться за свою свободу и жизнь. Однако злило меня более всего какое-то обречённое смирение перед постигшей бедой, и это было совершенно непонятно. Я хотел переубедить пленника, заставить его бороться до конца, как сам всегда привык это делать на поле битвы.

– Так, где же твоя армия, иудей, с помощью которой ты собирался завоёвывать умы людей и нести новую правду? Двенадцать твоих ближайших соратников разбежались и попрятались! Ведь тебя завтра казнят. Первосвященник мне однажды уже говорил, что у вас есть Закон, и ты обязан умереть по этому Закону. Для чего? Я хочу знать. Только веры ради своей одной в правоту дела своего? Так в чём суть не учения твоего, но смерти? Ну, умрёшь ты, примешь смерть, лютую и жуткую, но они-то, все, останутся, и будут так же жить, как жили до тебя. Для них ведь ни-че-го не по-ме-ня-ет-ся в их праздной жизни! Ты думаешь, что жрецы перестанут пить, есть, развратничать? Да они ещё сильнее предадутся порокам. Что изменит смерть твоя? Или ты думаешь, увидев казнь твою жестокую, люди тут же устыдятся предательства своего, и все превратятся в праведников, перестанут воевать, убивать друг друга, воровать, прелюбодействовать, сквернословить, лгать и возлюбят ближних своих как самих себя? Ты уверен, что они примут завет твой и тебя всем сердцем своим и всей крепостью своею? Не будь наивным, плотник! Ты глупый мечтатель, но не более того! – я бросал в лицо проповеднику свои резкие и жёсткие фразы, которыми желал его то ли обвинить, то ли уличить, но тогда в чём? Что мне хотелось услышать в ответ, какие признания? Или, наоборот, я провоцировал его своими словами на какие-то решительные действия? Не знаю! – Ну, что молчишь? Мечтаешь перестроить мир, а сам не знаешь, как?

– А я и не питаю на этот счёт никаких иллюзий, игемон! Ты сам говоришь, что жизнь – вещь серьёзная и запутанная. Я выбрал свою дорогу, и та дорога проходит через тернии, а посему она лёгкой быть не может, но осилит её только идущий, а не лежащий на тростниковой подстилке в тени дерева. Всему своё время, и оно расставит всё по своим местам. Ты спросил меня, в чём вижу смысл жизни своей? В одном – чтобы не прошла мимо меня чаша, уготованная судьбой, пусть даже горькой, но горечь та будет иметь привкус моего пота, смешанного с моей кровью. Ничего просто так, случайно или по ошибке, в жизни не происходит. Как ничего, впрочем, бесследно не проходит и, тем более, не исчезает. Всё самое тайное рано или поздно становится явным. Мне просто нужно было во что бы то ни стало поломать старую жизнь и её обветшалые законы. Думаешь, я не знал, что иду против власти силы и золота? Думаешь, я такой наивный человек, и никогда не понимал, что в этой борьбе могу погибнуть? Конечно, предполагал и даже был готов к трагическому исходу. Только смерть моя – это ещё не моё поражение, но победа. Я уже победил в своей борьбе, ибо моими врагами владеет страх, который уже одолел жрецов. А победителя, как известно, не судят, его просто убивают из-за угла, ибо нет такого суда, который был бы способен осудить победу над злом только потому, что это кому-то не нравится и кто-то считает по-другому. Я убеждён, что меня потом вспомнят и не раз помянут добрым словом, так как имя моё станет символом чести, стойкости, терпения и милосердия. Вся жизнь моя была борьба, и смерть станет полным торжеством моих идей, на которых люди создадут новый мир! Мир без богатых и бедных, но равных! – уверенно говорил Назорей, и в глазах его горел огонь убеждённости и бесстрашия, который я видел много раз во взгляде своих воин, громивших противника в тяжёлых боях.

– Так зачем же тогда умирать? Может лучше продолжить борьбу? Умирают ведь один раз. А из царства теней не возвращаются, я, по крайней мере, таковых не видел, кто бы переплыл обратно Лету и вновь вступил на берег бытия.

– Ты хочешь спросить, игемон, страшит ли меня смерть? Что ж, в единственную ночь откровений, подаренную нам с тобой, скажу честно: «Да! Я боюсь умирать!» Тебе ведь, наверняка, доносили, что обо мне люди придумали очень много слухов, порой доходящих до полного бреда. Про мои знахарские дела мы уже говорили, и то не чудеса, но простые знания. Я долго жил в Египте и многому там научился, а потому никогда не поднимал из гробниц мёртвых, ибо пробуждал спящих, пребывающих в глубоком сне. Да, у меня бывали всякие знамения и видения, но спроси кого-нибудь, хотя бы самого себя, разве не было у тебя, например, вещих снов, или не было такого чувства, что ты здесь уже когда-то был, и эти слова уже однажды слышал, и того человека где-то видел? Всем нам страшно уходить из этой жизни, ибо мы не знаем, что ждёт нас в другой и есть ли она – та, другая. Смерть – это главная загадка природы и человеческого бытия. Никто и никогда не возвращался оттуда, с той стороны земли, и в этом ты прав, прокуратор! Только сумасшедший может не бояться смерти…