Валентин Пикуль - Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры

И их отношения вернулись на прежнюю жизненную колею.

Впрочем, жить ей оставалось совсем немного.

Павел I, вступив на престол после смерти матери, грохоча ботфортами, сразу навестил библиотеку Эрмитажа, поговорил с Лужковым о книгах, потом напрямик спросил библиотекаря – желает ли он и далее служить при его величестве?

– Если служба моя будет угодна вашему величеству.

– Да ведь все знают, что я горяч… Не боишься?

– Нет, не боюсь я вас – даже “горячего”.

Разом взметнулась трость в руке императора:

– Как ты смеешь не бояться своего законного государя?

– Не боюсь, ибо уповаю на справедливость…

Трость опустилась, ударив по голенищу ботфорта:

– Хвалю! Молодец. Хорошо мне ответил… Я достаточно извещен от матери, что ты человек добрый и умный, я всегда уважал тебя, – сказал Павел, – но… Нам с тобой под одною крышею не ужиться. Проси у меня что хочешь. Я ни в чем не откажу тебе, а жить вместе нам будет трудно…

Далее случилось невероятное – такое, чем очень редко может похвастать российская история: Лужков вернул в казну государства более 200 000 рублей – серебром и золотом, которое не было даже оприходовано в конторских журналах, об этой сумме никто и не знал, и он, титулярный советник, мог бы спокойно присвоить эти деньги себе… Павел I был поражен:

– Скажи, Лужков, чего желаешь в награду за сей подвиг?

– Едино лишь отставки себе желаю.

Павел I указал – быть Лужкову в чине коллежского советника.

– Говори, чего бы хотел еще, кроме пенсии?

– Хочу места на кладбище, что на Охте, дабы мне там клочок земли отвели, я жилье себе выстрою.

– Никак помирать собрался?

– Нет, жить буду. Чтобы помочь всем убогим…

Павел отвел для него двести сажен земли кладбищенской, на Охте же был выстроен для Лужкова домик, в нем он приютил двух отставных солдат, у которых никого близких на свете не осталось. Сколько бы ни собралось нищих возле ворот кладбищенских, Лужков ни одного из них не обделял милостыней – из своей пенсии. Сам же он с солдатами кормился в ближайшей простонародной харчевне. Каждый день по три часа он писал, а написанное солдатам не читал и никому не показывал…

Пережил он и Павла I, а в царствование его сына Лужков – день за днем – копал на Охтенском кладбище могилы для бедняков, ни гроша за свой труд не требуя. С отрывания могил Лужков начинал Божий день – с лопатой в руках его и заканчивал.

В этом он усматривал “философию” своей жизни.

Он умер, а записки его бесследно исчезли.

Упомянув о пропаже лужковских мемуаров, А. М. Тургенев заключал: “Потеря эта весьма важна для летописи нашей”.

Мне остается только печально вздохнуть, присоединившись к мнению летописца той эпохи, весьма странной для понимания моих современников, живущих в конце XX века.

На этот раз я приглашаю своего читателя в… театр.

Только не в московский или петербургский, которые подробно описаны в наших солидных монографиях, – нет, я заманиваю вас в глухомань старой русской провинции, где в конце XVIII столетия насчитывалось около двухсот частных театров с крепостными Анютками и Тимохами, которые по вечерам, подоив коров или наколов дровишек, дружно входили в благородные роли Эвридик и Дидон, Эдипов и Фемистоклов. В конце самых кровавых трагедий публика, естественно, требовала развлечений.

“…тута наш Эдип горящую паклю голым ртом жевать приметца и при сем ужасном опыте не токмо рта не испортит, в чем всяк любопытный опосля убедитца, в рот ему заглянув, но и грустного вида не выкажет. За сим уважаемые гости с фамилиями (семьями, говоря иначе) почтительнейше просютца к ужыну в конец липовой аллеи, туды, где моя аранжирея…” – здесь, читатель, я процитировал театральную афишу села Сурьянино Орловской губернии.

Боже мой, как давно это было, и, если уцелело Сурьянино до наших времен, то колхозники вряд ли посещают местный театр, где актеры без боязни жуют горящую паклю, после чего “фамильно” гуляют в оранжереях, поспешая к веселому ужину. Между прочим, я давно заметил: каждый раз, когда речь заходит о крепостном театре (именно таким он и был в русской провинции), сразу же вспоминают знаменитую Парашу Жемчугову:

– Вот вам! Крепостная девка, а стала “ея сиятельством”, продлив род графов Шереметевых до самой революции…

Но случай с Парашей исключительный, недаром же о ней так много написано. Спасибо и Герцену за его “Сороку-воровку”, Лескову за “Тупейного художника”, князю Кутушеву за его “Корнета Отлетаева”, они задолго до нас распахнули пыльные кулисы крепостного театра, расписанные доморощенными Рафаэлями, – те самые кулисы, за которыми скрывались любовь и ненависть, коварство и искренность. История таких дворянских театров имела немало летописцев, но из прискорбно-героической летописи я, читатель, безжалостно вырву для вас только одну старинную страницу…

Слушайте! Я буду рассказывать то, что известно из стародавних воспоминаний, а заодно расскажу о том, что ускользнуло от пристального внимания наших историков-театроведов.

В самый канун прошлого века среди множества частных театров когда-то славился и театр помещика Петра Васильевича Есипова в его селе Юматово, что находилось в сорока верстах от Казани. Место глухое, в стороне от больших дорог, а театр все-таки существовал, хотя владелец его ни титулом, ни чином не блистал – всего-то лишь отставной прапорщик. Кстати, холостяк!

Отыграв летний сезон в Юматово для гостей и заезжих, Есипов на зиму вывозил труппу в Казань, где он выстроил город­ской театр, постепенно разоряясь на музыкантах и декорациях, отчего денег ему хватало только на освещение сцены, а зал тонул в кромешном мраке, почему публика ездила к Есипову со своими свечками, губернаторша привозила в свою ложу домашнюю лампу. Петр Васильевич допускал в театр не только горожан, но и местных татар, для которых однажды поставил оперу “Магомет”. Когда же на сцену вынесли чалму Магомета, “среди татар возникло смятение: торопливо скинули с ног своих туфли, попадали ниц для молитвы и, наконец, всей толпой хлынули вон из театральной залы, оглашая спящую Казань возгласами “Алла…” .

По словам знаменитого Филиппа Вигеля, этот Есипов был “ушиблен” Мельпоменой и своим же театром. Мельпомене услужая, он от “ушибов” лечился. Вигель сам бывал у него в Юматово – в самый разгар летнего сезона. “Хозяин встречал нас с музыкой и пением… это был добрый и пустой человек, рано состарившийся, который не умел ни в чем себе отказывать, а чувственным наслаждениям он не знал ни меры, ни границ, – вспоминал Вигель. – Через полчаса мы были уже за ужином…”

Тогда бытовал такой порядок: женщины садились по одну сторону стола, мужчины – по другую. Но каково же было удивление Вигеля, когда он оказался между двумя красавицами, а вся столовая наполнилась нарядными женщинами, которые вели себя чересчур свободно, призывно распевая перед гостями: