Валентин Пикуль - Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры

– Синьоры! – выпрямился он. – Мои оперы услышала Тоскана и… Рим, сам гордый Рим рукоплескал мне, а Тоскана носила меня на руках. Вы не поверите, сколько у меня было тогда амурных приключений из-за этой славы, подстерегавшей меня из-за угла, как убийцы неосторожную жертву…

– Тоскана – это хорошо, – причмокнул Маттарнови.

– Рим – тоже неплохо, – согласился Тарсио.

– Но сосна еще не рождает скрипки, – засмеялся Арайя. – Скрипку из сосны рождает труд. И я способен быть трудолюбивым, итак, синьоры, продолжу о себе… Две оперы прошли с успехом, четыре знатные дамы вонзили стилеты в свои ревнивые сердца, не в силах перенесть моих измен. Но, принеся славу на легких крыльях, мне оперы в карман не нашвыряли денег…

Художники снова угостили его вином. “Мальчишка”, – пыхтел Филиппе Маттарнови. “О, блудный сын!” – вторил ему Бартоломео Тарсио… Арайя даже обомлел:

– Вы… не рукоплещете? Вы… браните меня?

– Вернись на корабль и убирайся домой. Таких, как ты, здесь очень много. Бездарные глупцы бросают дома, родных, невест и, помешавшись на золоте, стремятся в Петербург…

– Я не бездарен…

– Сядь, не хвались… Итальянская капелла еще поет здесь, это верно. Но под этим небом звучат ее последние вокализы. При дворе царицы русской более всего жалуют монстров. Вот ты и научись писать зубами. Огонь петролиума глотай. В кольцо скрутись или ходи на голове – тогда ты станешь в почете. Один лишь обер-гофмаршал Рейнгольд Левенвольде покровительствует нашему пению. Но сама царица и фаворит ее, герцог Бирон, обожают грубые шутки театра площадного: чтобы сыпались пощечины, чтобы драка до крови, чтобы кувырканье на сцене непристойное. Разве им дано оценить божественное очарование?

– Плыви домой… дурак! – закричал Маттарнови.

Арайя долго сидел над вином, почти ошалелый.

– Я проделал такой ужасный путь… Почему вы сочли меня бездарностью? Россия прислушается к моей музыке, да!

Тарсио махнул рукой, испачканной типографской краской.

– Россия поет свои песни, – сказал он.

– Русским сейчас не до тебя, – добавил живописец.

– Но… есть ли в этой дикой стране опера?

– Нет оперы. И вряд ли будет.

– Так я создам ее! Пусть я стану автором первой русской оперы. Не верю, что Россия от моих услуг откажется.

– Не путай Россию с двором императрицы, – поправил его Тарсио. – Ты жаждешь золота от нищей страны, где богат только двор. Россия будет петь свои песни, больше похожие на стон. Здесь – не Италия, и твоих песен не запоют на улицах. А при дворе с тебя потребуют… знаешь ли чего?

– Не знаю, – отвечал Арайя.

– Им лесть нужна. Хоралы и кантаты! Ты будешь погибать в презренном славословии, и музыка твоя умрет там же, где и родится, – во внутренних покоях Анны Иоанновны…

Франческо Арайя высоко поднял чашу с вином:

– В таком случае я… остаюсь. Вы говорите – им нужны лесть и хвала? О-о, знали б вы, мазильщики, сколь музыка моя подвижна. Писатель или живописец всегда несчастны. Они обязаны творить конкретно: вот хорошо, вот плохо! Вот краска белая, вот черная, синьоры… Совсем иное в делах музыкальных. Влюбленный в женщину, в честь красоты ее создам я каватину. Я ночью пропою ее, безумно глядя в глаза возлюбленной, и будем знать об этом только двое – она и я! Зато потом, – расхохотался Арайя, – я эту каватину без стыда при дворе… продам! Название ж каватине дам такое: “Величие Анны, Паллады Севера”, и… купят олухи. Да, купят – за название! Неплохо, а?..

Живописец и декоратор переглянулись.

– По этой улице, что Невскою перспективою зовется, следуй до Невы – все прямо, прямо… Там тебе встретится речонка по названию Мойка, ее ты перейдешь и путь продолжи. Когда увидишь лес и шлагбаум опущенный, здесь городу конец. И будет течь река по имени Фонтанка, по берегу ее ты заверни налево. Увидишь вскоре дом, вернее же – услышишь пение. Вот там, на Итальянской улице, живут артисты наши. Войди без хвастовства. Будь вежлив и почтителен к кастратам славным. И помни, что судьбу решать нужно не ночью, а только на рассвете!

Перекинув через плечо конец плаща, Франческо Арайя входил в столицу русскую, чтобы покорить ее. Итак, дело за оперой. В это жуткое русское безголосье, где жизнь народа-певца раздавлена поборами, измучена палачеством инквизиции, пусть ворвется его музыка – легкая, игривая, сверкающая, как потешный фейерверк! Она вспыхнет в узком и душном закуте цар­ского двора и… там же угаснет. “Подумай, Франческо, как следует. Еще не поздно: может, лучше вернуться на пристань, сесть на корабль и отплыть домой?” Нет, Франческо Арайя останется в России, ибо он жаждет золота… много золота!

На месте Педагогического института имени Герцена в Ленинграде когда-то роскошествовала усадьба Рейнгольда Левенвольде. (От тех времен осталось несколько деревьев.) В царствование Анны Кровавой здесь, в кущах оранжерей, таились беседки-люст­гаузы, куда гости по лесенкам взбирались, чтобы в уединении мыслить или амурничать. Фонтаны падали в бассейны, обложенные ильменскими раковинами. В залах дворца Левенвольде играли водяные органы, в которых вода издавала самые необычные мелодии. А по ночам, уже не зная, чем себя развлечь, пресыщенный сибарит велел гасить свечи, лакеи рассыпали в партерах зелени тысячи светляков, собранных в лесу, и в этом феериче­ском свете блуждал хозяин, меценат итальянских Певцов.

Летом 1735 года здесь появился Франческо Арайя.

– Ваше сиятельство, я сочинил композицию, дабы музыкой доставить приятное волнение великой монархине российской.

Гофмаршал полюбовался игрою своих перстней:

– Одобряю, маэстро! Прошу вас к инструменту…

Франческо картинно откинул малиновый плащ, склонился над клавишами, крытыми перламутром…

– Название композиции “Абиацар, или Сила любви и ненависти”, в ней я желал возвеличить христианские чувства царицы…

Оперу поставили в придворном театре 29 января 1736 года, а слушателям были розданы афишки, в которых поэт Василий Тредиаковский перетолмачил либретто на язык русский. Наш музыковед Т. Ливанова в своей обширной монографии о музыке того времени писала: “Принимая во внимание, что то были первые оперные впечатления Петербурга вообще, этот факт нельзя недооценивать…” Анна Иоанновна прослушала Арайю с удовольствием, благо уже знала от Левенвольде, что никакой крамолы не будет, а музыка восхвалит ее величие.

Антиох Кантемир, бывший тогда послом в Лондоне, сразу же выписал партитуру оперы Франческо Арайи, которой заинтересовалась английская королева. Между композитором и поэтом стояла синьора Пьянтонида, певшая раньше в Лондоне, а теперь – в труппе Арайи… Опустим занавес!

Воодушевленный первым успехом, Арайя сочинил кантату “Состязание Любви и Усердия”, в которой были такие куплеты: