Алексей Чапыгин - Разин Степан

— Так вот… Не сказала тебе, матушка: гостила я, помнишь, у сестер жениха!

— То где забыть!

— Так у их за стеной в гостях дьяк был и про меня пытал.

— Ой?

— «Есть-де слухи, что Лазунка, зовомой Жидовином, сын боярской, что на Волге и еще какой реке не упомню, сшел к ворам да нынче у Разина в есаулах живет! Так уж не его ли сестра замуж за вашего сына дается?»

— Ой ты, Дарьюшка!

— Чуй, матушка, еще: «Нет», — говорят жених, потом и отец жениха. А сами перевели говорю на иное… Только дьяк, чую, все не отстает. «Ежели, говорит, то его родня, так сыскать про нее надо? Великого государя они супостаты!» А те, мои новые родные, сказывают ему: «Нет, дьяче, — это не те люди!» Потом углядела в окно — его пьяного повезли домой… Я, матушка, боялась тебе довести сразу — осердишься, пущать не будешь иной раз. А вот гостюшко затеял беседу, то уж к слову… Ты не осердись, родненька! У нас на Москве теперь пошло худое… Маришка вон по торгам ходит, сказывала, что народ всякой черной молыт: «Ватамана Стеньку Разина на Москву ждем, пущай-де бояр-супостатов выведет да дьяков с подьячими, тягло и крепость с людей снимет!» А за теи речи людишек бьют да казнят.

Лазунка сказал:

— Прикажи, мать боярыня, опочив наладить — сон долит.

— Чую… сама налажу — не чужой. Поди-ка, Дарьюшка, к себе в горницу!

Боярышня поцеловала мать, низко поклонилась гостю, ушла. Лазунка проводил ее взглядом до двери, подумал:

«Красавица сестра! Не впусте жених заступу имеет: не даст в обиду с матерью. У купчины-отца денег много, от худых слухов да жадных дьяков откупится».

— Чего много думать? Скажи-ка, сынок, про дело лихое, какое оно есть за тобой?

— Завтра, матушка, нынь дрема долит.

— И то… Времени будет говорить, вздохни от дороги — постелю.

— А допрежь скажу тебе: не те воры, что бунтуют; те сущие воры, кои у народа волю украли!

— И где, Лазунка, таким речам обучился! Какая, сынок, народу воля? Мочно ли, чтоб черной народ тяглой боярской докуки не знал и тягла государева не тянул?

— Бояре ведут народ как скотину, быть так не может впредь!

— Вот что заговорили! А святейший патриарх? Он благословляет править народом. Перед господом богом в том стоит… Царь-государь всея Русии заботу имеет по родовитым людям, чтоб жили не скудно, на то и народ черный! Что черной народ знает? Едино лишь бунтовать.

— Народ, матушка, бунтует не впусте: волю свою попранную ищет! И ежели атаман на Москву придет, тогда не быть боярским да царевым порядкам…

— Ох, молчи ты! За такие скаредные речи тебя уловят, и мне замест почета пира дочерней свадьбы сидеть сиделицей в тюрьме, а то худче — на дыбе висеть.

— Наладь постелю, матушка! Злю я тебя, и нам не сговориться…

— Так-то лучше! Упился нынь, с того и говоришь путаное, бунтовское…

В горнице, где мать постлала постелю Лазунке, он долго и любовно разглядывал заржавленный бехтерец отца с мечом, таким же, в изорванных ножнах, висевших на стене. В углу у коника [313]на лавке нашел пару турецких пистолетов со сбитыми кремнями.

«Кремни ввинтить… возьму с собой, — подумал он, ложась, и решил: — С невестой кончено… Мать стара, несговорна, сестра к моему имени страшна за свою жизнь будущую, а мне одно — завтре, лишь отворят решетки, идти, чтоб сыщиков не волочить к их дому!..»

Чуть свет боярский сын оделся, готов был уходить.

Вошла мать.

— Проспался? Иное заговоришь, дитятко. И напугал ты меня, похваляя бунтовщиков вчера!

— Прости, матушка! Иду Москву оглядеть… Давно, вишь, не был, все по-иному теперь… застроено.

— Да ты чего прощаешься? Чай, придешь? Опасись, сынок, ежели в чем худом, не срами, не пужай нас с дочкий: сам знаешь, ей только жить, красоваться.

— Прости-ко, матушка! — Есаул обнял старуху. — Тешься тем, что есть, и радуйся! Не горюй о потеряхе…

— Ужли тебя потеряла? Ой, сынок! Сердце, вишь, матерне горюет, слезу точит… И не дал ты мне порадоваться на себя… Ну, бог с тобой!

В воротах старый слуга встретил Лазунку.

— Прости, Митрофаныч! — Лазунка обнял старика, пахнущего луком, а с головы — лампадным маслом.

— Бог простит, боярин!.. Лихом не помяни… я ж… — Старик заплакал.

Лазунка было пошел, старик догнал его, остановил, зашептал торопливо:

— Матери-то не кажись… За нас идешь, а холопям жить горько… Так ты, боярин, ежели грех какой… Я дыбы не боюсь!.. Приходи — спрячу, не выдам.

— Спасибо, старой!

Пробравшись в Стрелецкую слободу, Лазунка нашел пожарище, не узнал места и нигде не находил схожего с тем, которое искал.

«Прошло много годов, вишь застроилось!»

Он упрямо вернулся обратно, глядел под ноги — едва видны были вросшие в землю обгоревшие бревна. Выросли на пожарище деревья в промежутках больших кирпичных амбаров с дверьми, запертыми висячими тяжелыми замками. Лазунка шагнул дальше. За амбарами кусты да остаток тына в бурьяне.

«Тут, должно?»

Он прошел тын, вросший в землю, пролез толщу бурьяна, вгляделся и увидал шагах в тридцати покрытую блеклой травой крышу. Подымался туман, крышу стало худо видно — он подошел вплотную: крыша длинная, на заплесневелых столбах, меж столбами поперечные бревна поросли дерном.

— Теперь бы вход в этот погреб?..

Обошел кругом и входа не находил: все закрывал бурьян, в кусты бурьяна вели путаные многие тропы. Моросило мелким, чуть заметным дождем, в кустах бурьяна и кругом крыши вросшего в землю дома стоял густой туман — он все больше густел. С какой стороны пришел — Лазунка не знал, амбаров не было видно. Есаул остановился в раздумье, в первый раз закурил трубку. Дома, чтоб не обидеть мать, не курил. Перед ним шагах в двадцати что-то хрустнуло, из тумана все явственнее двигался к нему человек. Лазунка, сжав зубами чубук трубки, ощупал пистолет.

«Знать не будет, что здесь я, ежели сыщик!»

Вглядываясь, заметил: человек был молодой, шел на него уверенной походкой. Не доходя Лазунки локтей семи, остановился; был он в поярковой шляпе с меховым отворотом спереди, в темной однорядке малинового сукна; кафтан запоясан под однорядкой розовым кушаком с кистями.

— Эй, станишник, тебе здесь чего?

Лазунка, удивленный, молчал. Юноша, двинувший со лба на затылок шляпу, ему казался Разиным, помолодевшим на двадцать лет: черные вьются волосы, сдвинуты брови, и руки, привычно Разину, растопырив однорядку, уперлись в бока.

— Ты не векоуша, я чай? Чего здесь ходишь?

— Ищу вот пути в дом.

— Пошто тебе туда ход?

— Сказывали мне, детина: здесь живет жонка, Ириньицей звать?

— Она зачем надобна?

— Я, вишь, дальней человек, не московской — поклон ей привез с поминками, а от кого, потом скажу!

Юноша подошел близко; он давно наглядел пистолеты за кушаком Лазунки и сквозь жупан приметил изгиб сабли.