Алексей Чапыгин - Разин Степан

Бирюч с боярином ушли в собор; вскоре вышел из теремных палат царь с боярами. Лазунка перелез рундук и, пробравшись на паперть Успенского собора, затерся в толпу нищих и всяких людей, прижатых боярами, детьми боярскими, головами и подьячими в темный угол. За царем и боярщиной стали пускать в собор иных людей. Староста церковный не пускал без разбора, но в собор прошел любимец царя боярин Матвеев и строго сказал старосте:

— Поди прочь! Народ черный пусть видит и слышит…

Лазунка, отжимая крепкими локтями толпу направо и налево, пролез до половины собора, хмурого, с ликами угодников на стенах и сводах. В соборе от густой толпы стоял пар, мешаясь с дымом ладана. Свечи едва мерцали там и тут. Лишь в алтаре толстые свечи у креста сыпали огни, широко отсвечивая в золоте и серебре паникадил, крестов и риз. Царские врата собора растворились. Служба притихла, лишь причетник читал псалмы, и голос его тонул в сумраке, вздохах, молитвах, с жужжанием произносимых теми, кто не ждал, а молился. Кто-то прошептал близ Лазунки:

— Переодеваютца!

Царь стоял на возвышении царского места, в стороне, к правому приделу; пониже царского места, но выше толпы стояли бояре и князья.

Из алтаря, с той и другой стороны, стали выходить попы, одетые в черное, со свечами в руках. За ними выдвинулся хор монахов в черном, в черных колпаках. На попах были черные камилавки. Народ отодвинули ко входу и на стороны, посреди собора попы встали, образуя круг. Лазунка не видал, откуда появился в самой середине болван, одетый в казацкое платье, с саблей, сделанной из дерева, раскрашенной. Лицо болвана намалевано, усатое и безбородое, ничуть не похожее на атамана. Один из попов прочел громко псалом. Все попы опустили свечи огнями вниз, закапал воск. Хор монахов запел мрачно и протяжно:

— «Донско-му ка-за-ку, бо-го-от-ступ-ни-ку, во-ру Стеньке Ра-зи-ну-у…»

— Ана-фе-ма!.. — громко в один голос сказали попы…

Царские врата растворились, из них вышел архиерей в черном, с черным жезлом, в черной камилавке. Медленно и торжественно прошел в круг попов и хора — все расступились. Архиерей ткнул концом жезла чучело Разина в грудь и крикнул на всю церковь:

— Вор Разин Стенька проклят!..

— Анафема! Анафема! Анафема! — три раза повторил хор.

— Отныне и во веки веков — вор Разин Стенька проклят!

— Анафема, анафема! — повторил хор.

Архиерей снова ударил чучело в грудь жезлом.

— Вор, богоотступник Разин Стенька проклят! Анафема!

— Анафема-а!.. — мрачно запел хор.

Архиерей ударил жезлом подобие Разина третий раз и с отзвуком под сводами собора выкрикнул:

— Сгинь, окаянный богоотступник, еретик, вор Стенька Разин — анафема!..

Хор запел:

— «Днесь Иуда оставляет учителя и приемлет диавола…»

Попы и хор повлекли чучело Разина на Иванову — там уж горел огонь за рундуками — в сторону Ивановой колокольни. Волосатый палач в красной рубахе поднял чучело над головой и бросил в огонь.

Колокола звонили протяжно, в сумраке видно было толпу бояр, идущих с царем по рундукам из собора. Лазунка, пробираясь к ночлегу, слышал в разных местах возгласы:

— Проклят!..

— Отрешен от церкви Разин!..

— Всего хрестьянства отрешен!

— Уй, не приведи бог до того-о!

— Срашно сие, братие!..

Лазунка не стал ни пить, ни есть. Ириньица лежала на своей постели, бледная и слабая. Сын был в соборе, хотя и не видал Лазунки. Сын, не зная ничего, рассказывал матери, называя Разина вором и бунтовщиком, говорил, как жгли болвана, проклинали богоотступника. Ириньица плакала, но сыну не сказала правды. Сын Ириньицы ушел. Лазунка сидел у стола, повесив голову.

— Чуй, голубь! Худо, как народ кинет Степанушку. Старой мой дедко Григорей не раз про то сказывал ему…

— Народ кинет — ништо, хозяйка! Худо, как Яик да донские казаки учуют попов и отложатся разинцев…

— Худо, голубь!

— Покуда поповский рык дойдет до Яика и Дона — мы с атаманом на Москву придем!

— О, дай-то бог! Солдат, вишь, у царя много копится, и немчины строю да бою ратному ежедень — Васютка сказывал — учат…

— Видал я!

— Вот я, опять грозу на милова чуя, прахотная стала, и ноги не идут… Ты испей чего хмельного, коли же не хотца еды.

— Мало время, хозяйка! Чую я, кто-то незнаемый лезет сюда.

— А ты в ту горницу, голубь!

Боярский сын быстро шагнул за печь и исчез в подземной горнице, где негасимая лампада ровно лила желтый свет. При свете том Лазунка поднял дверь на место, с лестницы не уходил, лишь сел на ступени, разулся и стал слушать, что будет вверху.

— Ну-ка, детина, веди! — заговорил в подземных сенях чужой властный голос.

— Жди, дьяче, мало… Матка недужит и часто спит — я ее взбужу.

— Эй, вишь, не один я! Веди… Тихо буду, не напужаю…

— Ну, ин добро! Гнись ниже…

Ириньица дремала, когда грузный сел за столом, против нее. Сын сказал:

— Мама, тут дьяк со стрельцы! Очкнись…

Ириньица вздрогнула и медленно повернула голову с испуганными глазами. Дьяк в черном кафтане, с жемчужной широкой повязкой в виде ожерелья, по груди вниз висел золотой орел с раздвинутыми на стороны лапами; в руках дьяка посох; шапка бобровая с высоким шлыком.

Дьяк сказал юноше:

— Поди-тка, парень, к стрельцам на двор, заведи их в сени. Ежели сыщешь что хмельное в дому, дай им, пущай пьют. Нам помехи чинить не будут, да и ночь надвигается… А мы тут с Ириньицей побеседуем.

Юноша, уходя, спросил:

— Ты, дьяче, лиха какого не учинишь? Мама болящая…

— Не учиню, детина. Поди справь, как указано! Стрельцам не кидай слов, что есть в дому. Отмалчивайся…

— Ладно! — Юноша ушел.

Дьяк снял шапку, поставил на стол, задул одну из ближних свечей в трехсвещнике, чтоб не резала глаза. Разгладил длинные волосы, начавшие на концах седеть, сказал:

— Ты, Ириньица, не сумнись! Чуешь ли меня!

— Чую, дьяче.

— Ты меня узнаешь ай нет? Я тогда в пытошной спас тебя от боярина Киврина, от сыска дьяка Судного приказу тож оборонил. И нынче упросил государя прийти к тебе замест других дьяков с сыском!

— Ой, дьяче, чего искать у хворобой жонки!..

— Искать место корыстным людям найдется! Дошли, вишь, слухи, что у тебя скрыты люди Стеньки Разина. Так ты тем людям закажи к себе ходить… Я обыщу и отписку дам, что-де ничего не нашли, но ежели моей отписке не поверят и сыск у тебя иные поведут, не замарайся… Нынче время тяжелое. В кайдалах [333]сидеть скованной да битой быть мало корысти…

— Ой, дьяче, спасибо тебе.

— Спасибо тут давать не за что… Сама знаешь, ай, може, и нет — полюбил я тебя тогда… давно. Ты же иным была занята. А как покойной боярин груди тебе спалил… и стала ты мне много жалостна, по сие время жалостна. Я же к боярину за добро его и науку память хорошую чту, и ты его за зло не проклинай, а молись!..