Алексей Чапыгин - Разин Степан

— Ну, други, радость мне! Откройте собор, тащите хмельное к алтарю — там буду пить, а попов оттуда гоните.

Лазунка слез с лошади, подошел к атаману.

— Здорово-ко, батько Степан!

— Здорово, дружок! Дай поцолую.

— Избился я весь в дороге! Грязи на мне в толщу — ну и путина, черт ее…

— Ах ты, сокол мой! Каков есть — ладно.

Разин обнял Лазунку, они расцеловались.

— Куда ба мне коня сбыть? Хорош конь попал, да, вишь, и тот с ног сбился — путь непереносной.

— Стрельцы, приберите коня, напойте и подкормите!

— Справим, батько.

Коня увели. Бочонки с водкой, медом и брагой перетаскали в собор. Разин с Лазункой под руку пошли вслед утащенному хмельному. Обернулся к стрельцам атаман, крикнул:

— К собору, где буду пить, караул чтоб стал! Кому надо молиться, тот молись в часовне; а городским у Вознесенских ворот молитва: у Сдвиженья да в Спасском, а то в кремле, кой хочет, бьет поклоны богослову. В соборе буду пить с Лазункой. Да вот, младшего Прозоровского снимите со стены, дайте матери — в память того, что любой мой есаул из царского пекла жив оборотил… Со старшим завтра порешу!

— Чуем, атаман! Караул наладим и с мальчонкой дело исполним.

— Да еще: берегите дом князя Семена Львова, он не стоял на нас с воеводой и не лихой люду был.

— Князя Семена не обидим!

В куполе собора в узкие окна сквозь синий сумрак крадется лунный серебристо-серый свет. Он обрывался, не достигая противоположных окошек, обойденных луной в тусклых нишах.

Внизу собора, у дверей, закинутых железным поперечным заметом, поет негромкий, приятный голос, и голос тот слышнее вверху, чем внизу, среди позолоты, церковных подвесов, паникадил, подсвечников и люстр. Дальше от дверей входных, пред царскими вратами в пятнах золотой резьбы, за столом, крытым парчовым антиминсом [342]с крестами, атаман черпал из яндовых ковшом мед, иногда водку. По бороде атамана текло, он время от времени проводил рукавом кафтана, стирал хмельную влагу и снова остервенело пил, не закусывая, хотя на столе кушаний было много. Церковные свечи, перевитые тонкими полосками золота, толстые, были косо вдавлены в медные и серебряные подсвечники. Светотени колебались по темным, враждебно глядящим образам. От далеких алтарю входных дверей все так же звучал голос. Там, за простым, некрытым столом, сидел Лазунка, гадал в карты; раскинув их, вглядывался, покачивая черной курчавой головой. Собирал спешно карты в колоду, тасовал и снова раскидывал карты. От его движений шибался на стороны робкий огонь тонких восковых свечек, прилепленных к голомени кривой татарской сабли, лежавшей на столе в виде большого полумесяца.

Атаман бросил на стол ковш, не допив. Хмельное брызнуло. Разин тяжело, но не шатко поднялся. Деревянные, большим полукругом, ступени возвышения к алтарю затрещали от шагов; однозвучно отражая стук подков на сапогах, зазвенели плиты под тяжелой пятой.

Лазунка поднял голову, оглянулся на атамана и перестал петь.

— Что ж ты смолк, Лазунка, играй ту песню.

— Сам я, батько, украл песню, да, вишь, худо…

— Играй!

Лазунка запел!

— Хорошо, Лазунка! Оно можно бахвалить в игре… можно… Ты гадал о чем?

— Гадаю, батько!

— У кого ворожбе той обучился?

— У молдавки, атаман! У старой экой чертовки… Сидела в Москве на площади, христарадничала, а был я хмелен — кинул полтину, она руку целовать, я не дал, и говорит: «Боярин! Хошь, обучу гадать?» — «Учи». Она мне раскинула карты раз, два — я и обучился. Карты дала, велела берегчи — не расстаюся с ними…

— Чего нагадал?

— Эх, батько, все неладное: заупрямятся карты — тогда лучше не гадать…

— Что ж худое тебе?

— Будто смерть мне… ей-бо! Я их мешал, путал, а все смерть! Я же ушел с Москвы без смерти, сказывал тебе лишь, что убил я Шпыня, лазутчика, да, кажись, не до смерти зашиб.

— Шпынь попадись мне — повешу!

— А думаю я, батько, Шпыня в Москву слал Васька Ус.

— Ну, полно, Лазунка! Какая ему корысть?

— Васька Ус тум — «у тумы бисовы думы», — черт его поймет!.. Вороватый есаул.

— Эх, Лазунка, думаю я про него худое, да брат он мне названой и за княжну-персиянку зол… Только не он Шпыня наладил к боярам, сам Шпынь вор! Эх, тяжко такое дело! Сам ли ты видал на Москве болвана, коего проклинали попы?

— Сам я, батько! Прокляли и сожгли на Ивановой в Кремле.

— Так вот! Иные из мужиков, что пришли к нам, отшатнулись, прослышав анафему, бегут… Татарва, чуваша и черемиса худо оружны: луки, топоры, и те не на боевых ратовищах — дровяные; еще вилы да рогатины — в том не много беды, а пуще… меж собой не сговорны! Казаков коренных мало… А ты дал ли дьякам писать к Серку в Запорожье?

— Дал, батько! Исписали грамоту, сам чел я…

— Скажи, в грамоте как было?

— Так вот: «Друг кошевой, Серко! Бью тебе челом и прошу посуленное подможное войско. Шли зелье и свинец, людей охочих вербуй, шли с карабинами, мушкетами на Астрахань, а чем боле будет та справа и люди придут скоро, тем большая тебе будет от нас честь, добыча от казаков вольных и атамана Степана Тимофеевича». Печать твою приложили, я же гонца наладил смелого, запорожца Гуню.

— Ушел гонец?

— Седни ушел он, батько.

— То добро! Есаулы Осипов да Харитоненко с Дону, с Хопра привели людей… Самара, Саратов под нами — воеводы кончены… Нынче скоро пустим народ под Синбирск — Петруха Урусов из кремля не вылезает, не задержит, боится нас… Пущай идут есаулы — Черноусенко рвется к бою… Чикмаза с Федькой Шелудяком оставляю в Астрахани глядеть за Васькой… Эх, Лавреич! Парень смелой — ужели в измене замаран?

— Думаю, батько, что да.

— Пождем, Лазунка!.. Через неделю и около того взбуди меня, не дай пить…

Атаман пригнулся, взгляд его был страшен…

— Спешить надо, Лазунка, или сплошаем — плаха ждет…

— Батько, страшно мне за твою голову — закинь пить…

— Нынче, Лазунка, еще наша сила! Не бойся — пью… Взбуди через неделю и знай: не верю я никому, тебе да Чикмазу верю. А над всеми, когда я сплю, как сатона вьется Васька Лавреев — за ним гляди…