Алексей Чапыгин - Разин Степан

— Что худо, ворон?

— Да боюсь, Ириха, что нашего котика бояры словили…

— Опять худое каркаешь?

— Слышал на торгу да коло кремлевских стен.

Ириньица кинулась к старику, схватила за плечи, шепотом просила:

— Что, что слышал? Сказывай!

— Ишь, загорелась! Ишь, пыхнула! Дела не сделаешь, а гляди, опять в землю сядешь, как с Максимом мужем-то буде. Не гнети плечи…

— Удавлю юрода — не томи! Максим, не вечером помянуть, кишка гузенная, злая был, — что же чул?

— Чул вот: народ молыт — гостя Степана привезли к Фроловой на санях, голова пробита… Стрельцы народ отогнали, а его-де во Фролову уволокли.

— Не облыжно? Он ли то, дедко?

— Боюсь, что он. На Москве в кулашном бою хвачен… «Тот-де, что в соляном отаман был, козак…»

— В Разбойной — к боярину Киврину?

— Куды еще? К ему, сатане.

Ириньица заторопилась одеваться, руки дрожали, голова кружилась — хватала вещи, бросала и вновь брала. Но оделась во все лучшее: надела голубой шелковый сарафан на широких, низанных бисером лямках, рубаху белого шелка с короткими, по локоть, рукавами, на волосы рефить [92], низанную окатистым жемчугом, плат шелковый, душегрею на лисьем меху. Достала из сундука шапку кунью с жемчужными кисточками.

— Иссохла бы гортань моя… Ну, куда ты, бессамыга [93], с сокровищем идешь?

— В Разбойной иду!

— Волку в дыхало? Он тя припекет, зубами забрякаешь.

— Не жаль жисти!

— Того жаль, а этого не?

Ириньица упала на лавку и закричала слезно:

— Дедко, не жги меня словом! Жаль, ох, спит, не можно его будить, а разум мутится.

— Живу спустят — твоя планида, а ежели, как мою покойную, на козле? Памятуй, пустая голова с большим волосьем!..

— Дедо, назри малого… Бери деньги из-под головашника… Корми, мой чаще, не обрости Васютку…

— Денег хватит без твоих. Ой, баба! Сама затлеешь и нас сожгешь…

Спешно вошла по каменной лестнице, пахло мятой, и душно было от пара. На площадке с низкой двухстворчатой дверью в глубине полукруглой арки встретил Ириньицу русобородый с красивым лицом дьяк в красном кафтане, в руке дьяка свеча в медном подсвечнике.

— Пошто ты, жонка?

— Ой, голубь, мне бы до боярина.

— Пошто тебе боярин?

Дьяк отворил дверь. Ириньица вошла за ним в переднюю светлицу боярина. Белые стены, сводчатые на столбах; столбы и своды расписные. По стенам на длинных лавках стеганые красные бумажники [94], кое-где подушки в пестрых наволочках, в двух углах образа. Сверкая рефитью, жемчугами, поклонилась дьяку в пояс:

— По Разбойному, голубь, тут, сказывают, иман молодой казак — лицо в шадринках, высокий, кудревастый…

— Пошто тебе лихой человек?

— Ой, голубь! Сказывают, голова у него пробита, а безвинной, и за что?

— Знаешь боярина, жонка, — на кровь он крепок… Битье твое челом не к месту — поди-ка в обрат, покудова решетки в городу полы. Жалеючи тебе сказываю… Больно приглянулась ты мне.

Ириньица кинулась в ноги дьяку, заплакала. Дьяк поставил свечу на пол, поднял ее, она бросилась ему на шею.

— Голубь, что хошь проси! Только уласти боярина…

— Перестань! — сказал дьяк, отводя с шеи ее руки. — Глянет кто — беда, а любить мне тебя охота… Сказывай, где живешь?

— Живу, голубь, за Стрелецкой, на горелой поляне, за тыном изба, в снегу…

— Приду… а ты утекай, не кажись боярину, не выпустит целу, пасись, — шептал дьяк и гладил Ириньице плечи, заглядывая в глаза. — И где такая уродилась? Много баб видал, да не таких.

— Скажи, голубь, правду — уловлен казак?

— Знай… не можно о том сказывать… уловлен… Степан? Разя?

— Он, голубь! Пусти к боярину, горит сердце…

— Не ходи — жди его, он в бане…

— Не могу, голубь мой! Пусти, скажи где?

Дьяк махнул рукой, поднял свечу с пола.

— С ума, должно, тебя стряхнуло? Поди, баня ту — вниз под лестницей… Завернешь к левому локтю, дойдешь до первой дверки — толкнись, там предбанник… Ой ты, малоумная баба!

Ириньица, бросив в светлице душегрею, шапку, сбежала по лестнице, нашла дверь. На полках предбанника горели свечи в медных шандалах. На широкой гладкой лавке лежали зеленый бархатный полукафтан и розовая мурмолка с узорами.

Из бани мертвый голос выкрикнул:

— Тишка, где девки? Эй!

Ириньица приоткрыла дверь, заглянула в баню — на полке желтело угловато-костлявое что-то, с кривыми, тонкими пальцами ног. От фонаря, висевшего на стене, блестел голый череп. «Все одно, что покойника омыть», — почему-то мелькнуло в голове Ириньицы; она ответила:

— Что потребно боярину — я сполню!

— Э, кто ту? Сатана! Да мне и девок не надо — лезь, жонка, умой старика… утри!

Ириньица быстро разделась до рубашки, не снимая сетки с волос, встав на колени на ступеньку полка, привалилась грудью к желтому боку.

— Мочаль… мочаль! Разотри уды моя… Э-эх, и светлая!.. Дух от тебя слаще мяты! Откуда ты, жено? Ой, спасибо…

В предбаннике завозились шаги.

Боярин крикнул:

— Тшыка, не надо никого — один управлюсь!

— Добро, боярин! — Шаги удалились.

— Скинь рубаху, жонка!

Ириньица сняла отсыревшую от пота рубаху, снова намылила мочалку, а когда нагнулась над стариком, он впился тупыми зубами в ее правую грудь.

— Ой, боярин, страшно мне!

— Чего страшиться? Не помру. Робя кормишь? Молоко…

— Большой уж — мало кормлю.

Холодные руки хватали горячее тело.

— Черт, сатана, оборотень! — бормотал старик, и лысая голова с пеной у рта билась о доски полка. Ириньица подсунула руки, отвернула лицо — голова перестала стучать, билась о мягкое тело. — Добро! Убьюсь, поди… не тебе… мне страшно — мертвый хочу любить!.. Прошло время… время… Укройся — не могу видеть тебя! Боюсь… кончусь — тебя тогда усудят.

Подхватив с полу рубаху, Ириньица ушла из душного пара в предбанник, оделась и ждала. Боярин слез с полка. Она помогла войти в предбанник. Заботливо обтерла ему тело рушником, бойко одевала. Он кашлял и тяжело дышал. Шел, обхватив ее талию рукой, говорил тихо с удушьем:

— Сердце заходитца! Должно, скоро черту блины пекчи.

Она привела его в светлицу, подвела к лавке, положила головой на подушку, закинула на бумажник ноги, покрыла его ноги своей душегреей. Боярин дремал, она сидела в ногах, очнулся — попросил квасу. Дьяк в красном кафтане стоял с опущенной головой, прислонясь спиной к стойке дверей. По слову боярина сходил куда-то, принес серебряный ковш с квасом; боярин отпил добрую половину, рыгнул и, передавая ковш дьяку, сказал:

— Дай ей — трудилась! Эх, Ефимко, кабы моложе был, не спустил бы: диамант — не баба.

Дьяк молча поклонился.

Боярин спросил:

— Что хмурой, спать хошь?

— Недужится, боярин, чтой-то…

Ириньица глотнула квасу — отдала ковш.

— Поди спи, мы с жонкой ту рассудим, что почем на торгу.