Алексей Чапыгин - Разин Степан

Бердышами и где-то найденными лопатами рыли, — недалеко от огня зачернела яма.

— Шире, глубже ройте! — гремел голос. — Крепите плаху!

Над ямой с краю хлопнуло длинное бревно, концом в яму поперек бревна проползла толстая плаха.

— Гей, Чикмаз! Астраханец!

— Тут я, батько!

Длиннорукий стрелец приказа Головленкова в малиновом кафтане подошел к плахе.

— Свычен рубить головы?

— Москва обучит — сек!

— Скидай кафтан, бери топор!

— Чую…

— Эй вы, стрельцы яицкие, кто из вас идет к нам, а кто на тот свет хочет? Сказывайте!

К черной фигуре с упертыми в бока руками, мечущей зорким взглядом, подошел седой, бородатый стрелец, кинул шапку, склонил низко голову, ткнул к ногам атамана бердыш.

— Вот я, вольный ты орел! Молюсь тебе: спусти того, кто не хочет твоей воли, в Астрахань.

— Видал я! Ты стрелял из башни?

— Стрелял, атаман! Я пушкарь…

— К нам не сойдешь?

— Стар я, дитя! И царю-государю завсегда был поклонен, и правду вашу не знаю… Не верю в ее. Да иные есть, кто не пойдет с вами. Пусти того в Астрахань…

— Судьба! С тебя начнем. А ну, старика!

Взметнулись долы и рукава кафтанов, сверкнули зубы тут, там. Старого стрельца подхватили, распластали на плахе. Чикмаз взмахнул топором. Дрыгнули ноги над ямой — стука тела никто не слыхал, кроме атамана.

— Теперь черед голове!

Светлый над черной ямой, все еще пьяный, голова Яцын в удивлении развел тонкими руками:

— Кто меня судит? Сплю я аль не…

— Не спишь! Будешь спать, — ответил Чикмаз. Легонько и ловко сверкнул топором, голова отлетела за яму, а светлая фигура скользнула под плаху.

Кинув оружие, ряд стрельцов в светлых кафтанах, потупив глаза, шел к яме…

Сапоги и колени Чикмаза взмокли от крови. Он набирал в широкую грудь воздуха и, глядя только в затылок сунутому на плаху, рубил.

— Прибавь огню! — крикнул грозный голос.

Притихший, рассыпавшийся под синевато-черным небом взметнулся огонь, и снова ожила рыжая стена башни — по ней задвигались тени людей… К черной, растопыренной в локтях фигуре в запорожской, сдвинутой на затылок шайке, в зипуне, отливающем под кафтаном медью, жутко было приступиться — хмуро худощавое лицо, опушенное курчавой с серебристым отблеском бородой. Но один из казаков с упрямым неподвижным взором, с глубоким шрамом на лбу, синея зипуном, подошел, кинул к ногам шапку, сказал громко и грубо:

— Батько! Я тебе довольно служил, а ты не жалостлив — не зришь, сколь ты крови в яму излил?

Разин сверкнул глазами.

— Ты кто?

— А Федько Шпынь! Упомни: на Самаре в кабаке угощал, с мурзой к тебе пригонил я — упредить…

— Помню! Пошто лезешь?

— Сказываю, стрельцов жаль!

— Ведаю я, кого жалеть и когда. Ты чтоб не заскочил иной раз — гей, на плаху казака!

В дюжих покорных руках затрещал синий зипун, сверкнула вышибленная из ножен сабля. К Разину придвинулись, мотнулись русые кудри Черноярца, забелели усы и обнаженная голова есаула Серебрякова.

— Батько, не секи казака!

— Я тоже прошу, Степан Тимофеевич!

— Чикмаз, жди, что скажут есаулы!

— Батько! Ты — брат названый Васьки Уса?

— А ну, Иван! Брат, клялись…

— Казак Федько любой Ваське, и Васька Ус — удалой казак…

— То знаю!

— Васька Ус загорюет по Федьке том и, кто знает, зло помыслит?..

— Злых помыслов на себя не боюсь! А ты, белой сокол, что молышь?

— Молвлю, батько, вот: много видал я на веку удалых, кто ни огня, ни воды, ни петли не боится, кто на бой идет без думы о себе, о голове своей. Так Федько Шпынь, Степан Тимофеевич, из тех людей первый! — сказал Серебряков.

Разин опустил голову. Казаки, стрельцы и есаулы, кто знал привычку атамана, ждали: двинет ли он на голове шапку, — тогда конец Федьке. Разин сказал:

— Шапка моя съехала на затылок, и шевелить ее некуда! Отдайте казаку зипун и саблю, пущай идет.

Атаман поднял голову. Отпущенный, стараясь не глядеть на атамана, взял с земли свою шапку и спокойно, переваливаясь, зашагал в темноту.

В городе среди стрельцов у Шпыня были родственники…

Вот уж с моря на город побежали по небу заревые клочья облаков.

Чикмаз опустил топор, огляделся, размял плечи, подумал: «Эх, там еще голов много!» — но увидал, что стрельцы в осиновых кафтанах с такими же зеленоватыми лицами машут шапками, кричат:

— Сдаемси атаману-у!

— С вами идем!

Чикмаз, оглядывая лезвие топора, сказал себе:

— Сдались? То ладно? Топор рвет — затупился, а думал я валить сто семьдесят первого и еще…

В пятнах крови на лице и руках Разин с есаулами пришел в гости к Федору Сукнину.

Есаул расцеловал атамана.

— Вот нынче, батько Степан, будем пировать честь честью, и не в бурдюге — в избе.

— Добро, Федор, дело сделано, и, как писал ты: отсель за зипуном пойдем в море.

— Хозяйка! — крикнул Сукнин. — Ставь на стол что лучше. Ну, гости жданные, садись!

— Умыться бы, — сказал Серебряков, и за ним, кроме Разина, все потянулись в сени к рукомойнику. Хозяйские дочери принесли гостям шитые гарусом ширинки. В сенях просторных, с пятнами солнца на желтых стенах, пахло медом, солодом и вяленой рыбой.

— Широко и сыто живет Федор! — проворчал, сопя и отдуваясь от воды, Серебряков.

Умытые, со свежими лицами, вернулись к столу. Нарядная веселая хозяйка вертелась около стола, ставила кушанья; когда сели гости, разостлала на колени ширинки:

— Кафтаны не замараете! — Разину особо поклонилась, низко пригибая голову на красивой шее.

Разин встал, обнял и поцеловал хозяйку.

— Наши кафтаны, жонка, таковские! — взглянул на Сукнина. — Она у тебя, Федор, золотая…

— Кованая, Степан Тимофеевич, сбита хорошо, да не знаю, из чего сбита! Бесценная.

На столе сверкали серебряные братины, кубки, яндовы, ковши золоченые. Появились блюда с заливной рыбой, с мясом и дичью.

— Эх, давно за таким добром не сидел, а сидел чуть ли не в младости да на Москве, в Стрелецкой. Ой, время, где-то все оно? — По лицу атамана замутнела грусть…

— Ну, да будет, Степан Тимофеевич, старое кинем, новое зачинать пора, а нынче — пьем!

— Выпьем, Федор Васильевич. Мало видимся. И свидимся — не всегда вместях пируем. Пьем, хозяин! За здоровье, эй, есаулы!

Весь круг осушил ковши с водкой.

От гладкой, струганой двери по избе побежали светлые пятна: в избу зашел высокий старик Рудаков с жесткими, еще крепкими руками, сухой, с глазами зоркими, как у ястреба.

— Эй, соколы, место деду! — Есаулы подвинулись на скамье.

— Судьба! Радость мне — с кем пить довелось! Батьку моего Тимошу помнит…

— Не забываю его, атаман, и сколь мы вместях гуляли с саблей, с водкой, с люлькой в руках — не счесть. А удалой был и телом крепок, на Москву скрегчал зубами. Ну, за здоровье орла от сокола!