Алексей Чапыгин - Разин Степан

Не дописав грамоты, голова ткнулся на стол, почувствовал за все дни и ночи бессонные дремоту, сказал себе:

— А, не ладно! Кости размять — лечь надоть…

Встал полусонный, поправил факелы, задул свечи и, не снимая сапог, отстегнув саблю, сунулся ничком на кафтан и неожиданно мертвецки, как пьяный, заснул.

В густой тени, упавшей на землю от городовой стены и башни, занявшей своей шлыкообразной полосой часть площади, толпились стрельцы в дозоре за Сукниным и Рудаковым. Мимо стрельцов, расхаживающих с пищалями на плече, проходила высокая стройная баба, разряженная по-праздничному; за ней, потупив голову, подбрасывая крепкие ноги по песку, шла такая же рослая девка с распущенными волосами, в цветном шелковом сарафане, под светлой рубахой топырилась грудь.

— Э-эх!

— Эй, жонка! Кой час в ночи?

— А кой те надо, служилой?

— Полуночь дальня ли? Нам коло того меняться.

— Еще, мекаю я, с получасье до полуночи. — Баба подняла на луну голову.

— Э-эх, дьявол!

— Ладна, что ли, баба-т?

— Свербит меня, глядючи! Ладна.

— Эй, жонка! Чье молоко?

— Не, не молоко, служилые, — квас медовой с хмелиной…

— Большая в ем хмель-от?

— Малая… Для веселья хмель! — Баба остановилась, сняла с плеча кувшин.

— Чары, поди, нездогадалась взять?

— Не иму — девка, будто та брала? На имянины к брату идем, ему и квасок в посулы.

Стрелец подошел, заглянул в кувшин.

— Э-эх, квасок! Дай хлебнуть разок!

— Не брезгуешь? Испей, ништо…

— Ты, знаю, хрещена, чего брезгать!

— Я старой веры. — Баба взяла у девки заверченную в плат серебряную чару.

— Чара — хошь воеводе пить!

— В посулы брату чара. Пей!

— У-ух! Добро, добро.

Подошел другой.

— Тому дала, а мне пошто не лила?

— Чем ты хуже? Пей во здравие.

— Можно и выпить? Ну, баба!

— Пейте хоша все — я брату у его на дому сварю… Имянины-т послезавтра — будем ночевать.

— Кинь брата! Не поминай…

— Мы добрые — остойся с нами.

— Ге, черти! Дайте мне!

— Все вы службу государеву справляете, за ворами, чтоб их лихоманкой взяло, караулите — пейте, иному киму, а вам не жаль!..

Десять стрельцов, чередуясь, жадно сосали из чары густое питье.

— Диво! Во всем городу черт народ, а вот нашлась же хрестьянская душа.

— Стой пить, — ты третью, мы только по другой. Не удержи, то все один вылакаешь!

— Пей, да мимо не лей!

— Э-эх! Черт тя рогом рогни.

В лунном сумраке заискрились глаза, языки и руки заходили вольнее.

— Полюбить ба экую?

— Не все разом! Пейте, полюбите, время есть — по муже я давно скучна…

— Э-эх! Да мы те, рогай тя бес, сразу десяток подвалим.

— Слышь, парни! Любить жонку отказу нет. Ты вдовая?

— Вдовею четри года.

— Я пищаль ужотко суну к стене!

— Кинь!

— Песок сух — ржа не возьмет!

— Сатана ей деется, коли ржа возьмет!

— Пропади ена, пищаль! Плечи мозолит десятки лет…

— Устряпала!

— Утяпала-а!

Кинув пищаль, стрелец запел, обнимая бабу:

Другой, вихляясь на ногах, крикнул:

— Век ба твое питье пил!

— Дьяволовка! Зелье ж сварила — голова, как не пил, глаза видят, а руки-ноги деревянные есть!

— Я первой тебя кликнул. Валиться будем, так я первой по тому делу?..

— Ладно — только допивайте!

— Допьем! Нешто оставим?

Один, пробуя взять с земли пищаль, бормотал:

— Робята! Как бы Сакмышев не разбрелся? Нещадной он к нам!

— Не трожь пищаль — кинул и я! Перст с ним, головой.

— Хо-хо! Степью шли — сулил водки, еще от него нынь не пивали.

— Сам пьет! Я б его родню голенищем…

— А кинем все, да в море?

— Его уведем!

— В мешке? Ха-ха-ха!

— А ей-бо, в мешке!

— Ха-ха. Стоит черт…

— Хо-хо…

— Ждите тут! Баба вам, я девок больше люблю — мякка ли, дай пощупаю?

— И я!

— К черту свояков!

— Нет, ты годи! Браты, эй! Уговор всем идти к девке ай никому?

— Всем! На то мы служилые!..

— Вот хар-ы! [145]

— Мы хари!

— Хар-ы!

— Годи мало! В Астрахани у ларей дозор вел, кизылбашскому учился сказать: «Ты бача!» [146]

— И дурак! Бача за девкой не бежит.

Девка в шелковом, светящемся при луне сарафане, слыша сговор, отодвинулась к площади. Стрельцов вид ее манил, и особенно разожгло хмельных, когда на их глазах она расстегнула ворот рубахи. Стрельцы, ворочая ногами, двинулись за ней, уговаривая друг друга:

— Не бежи, парни-и… Спужаете!..

— Перво — ободти-ть, друго — прижать в углу по-воински!

— Толково! Уловим так.

— Эй, только не бежи! Она, вишь, резва на ногу, мы тупы…

— Меня худо несут!

— И ме-е-ня становят ноги!

— Вертаемся?

— Ото, правда! Ближе к дозору…

Трое вернулись, сели на порог башни, где после разинского погрома вместо дверей была деревянная решетка, уже поломанная. Семь остальных упрямо шли за девкой.

— Уловим стерву?

— К башне ба? А то голова…

— Я б его, голову, новым лаптем!

Девка, гибкая, яркая, подобрав подол сарафана, сверкая смуглыми коленями, обольщая голой грудью, недалеко впереди шла, и стрельцам казалось — подмигивала им, дразнилась. Дразнясь, пролезала из переулка в переулок сквозь дырья в тыне в хмельники пушисто-зеленые, пахучие, клейкие, на белых и темных тычинах.

Стрельцы волоклись за ней с похабными шутками, будто связанные на одну веревку, распаленные желанием поймать, загнать ее в тупой закоулок. Иные жалели, что город чужой — места неведомы. Бестолково мотаясь на ногах шумной ордой, громко дышали, запинаясь, материлась — по их дикому пути как бы телега с камнями ехала.

— Запутались в городе!

— Сказывай-ко, а башни?

— Башен без числа — ходи к ним всю ночь, все не те, кои надобны!

Двое остановились делать необходимое. Роясь в штанах, с угрожающими, строгими лицами ткнулись друг в друга, выругавшись, обнялись, сели, и, как только плотно коснулись земли, одолел сон. Еще двое отстали, спрашивая: не черт ля ведет их? Рассуждали о башнях, но башен в воздухе не видели. Трое других, подождав отставших, потеряли и забыли предмет своего обольщения, ругая город, что будто бы устроен на каких-то песчаных горах, где и ходить не можно. Сапоги тяжелеют от песку, разбрелись врозь, бормоча что-то о башнях, про дозор и пищаль, путались бесконечно в сонных, теплых переулках, очарованных залековатым маревом луны.

Баба огляделась, когда стрельцы ушли, подошла к башне-тюрьме, прислушалась к дыханию спящих троих служак, потрогала их за волосы, потом вынула завернутый под фартуком в платок небольшой бубен, ударила в него наружной стороной руки с перстнями. На дребезжание бубна из-за башни вывернулся тонкий юноша со звериными ухватками, в выцветшем зеленом кафтане. Его лоб и уши как будто колпаком покрывали черные гладкие волосы, ровно в кружок подстриженные. Баба сказала без ласки в голосе: