Григорий Климов - Песнь победителя

«На, капитан, радуйся!» – он протягивает руку через стол. В ярком свете лампы чёрным студнем колышутся сгустки крови. «Лёгкие отбили… Гады!» – хрипит заключённый и вытирает кровь о край стола.

«Слушай, Калюжный», – ласковым голосом говорит следователь. – «Мне чертовски жалко, что ты так упрям. Ведь ты был примерным гражданином Советского Союза. Смотри! Сын рабочего, сам рабочий, герой Отечественной войны. Ну, теперь совершил ошибку…» «Это не ошибка…» – хрипит по другую сторону стола.

«Мы умеем ценить прежние заслуги», – продолжает капитан. – «Раскайся, загладь свою вину… И Родина простит тебе…» «Это кто – Родина?» – клокочет из груди заключённого. – «Это вы, кровососы, Родина?!» Капитан с трудом сохраняет спокойствие. Он поворачивает настольное «солнце» так, что свет падает в лицо человека, сидящего по другую сторону стола. Лица нет. Вместо лица сплошная маска запекшейся крови.

Волосы ссохлись от крови колючей корой. Кровавая рваная рана на месте рта. Когда человек говорит, слова его выходят с трудом. Прокушенный распухший язык с трудом шевелится между искрошенными остатками зубов.

«Я хочу только облегчить твою участь», – говорит капитан. – «Укажи нам остальных. Тогда я даю тебе честное слово коммуниста…» «Слово коммуниста…» – безмерной ненавистью дышит кровавый хрип. – «Ты, гад, под это честное слово… скольких уже расстрелял?» Терзаемый болезненным кашлем человек на стуле переламывается пополам, сплевывает кровь на пол.

«Моё слово – это слово Партии. Сознайся – и ты будешь свободен», – усилием воли сдерживается следователь.

«Свободу!?» – насмехается кровавая маска. – «Я эту свободу знаю… На небе она…» «Подпиши протокол!» – протягивает капитан через стол лист бумаги.

«Сам писал – сам и подписывай…» – звучит в ответ.

«Подписывай!» – угрожающе приказывает капитан. Он забывает о присутствии двух безмолвных фигур на диване и, разражаясь проклятиями, вытаскивает из стола пистолет.

«Давай… Подпишу!» – хрипит заключенный. Он берет протокол допроса и полной грудью харкает на бумагу кровавые сгустки. «На тебе… С коммунистической печатью!» – радостным торжеством вибрирует голос смертника. Окровавленная фигура с трудом поднимается со стула, медленно наклоняется через стол навстречу дулу пистолета: «Ну! Стреляй!» Искаженная судорогой кровавая маска ползет на дуло пистолета. Глаза заключенного встречаются с глазами следователя: «Ну, палач, теперь стреляй…! Дай мне свободу…!» Капитан в бессильной злобе опускает пистолет и делает знак конвоирам, стоящим по сторонам стола. Удар прикладом автомата бросает заключенного на пол. Щелкают стальные браслеты.

«Так легко ты от нас не отделаешься», – цедит сквозь зубы капитан. – «Ты ещё смерть как родную мать звать будешь». Человек в наручниках лежит без движения на полу. Конвоиры рывком ставят его на ноги. Он стоит, пошатываясь, сдерживаемый солдатами.

«Поставить его к стойке!» – приказывает капитан и делает знак увести заключенного. «Стойка» – одна из пыток, применяемых МВД. Подследственного ставят лицом к стенке и оставляют в таком положении, пока он не согласится подписать протокол вымышленного обвинения. Если подследственный прислоняется к стене или садится, его безжалостно избивают.

После «стойки» подследственный готов подписать любой протокол, даже означающий смертный приговор. Поэтому люди, знакомые со стойкой, предпочитают умышленно вызвать на себя побои и, таким образом, избежать «стойки».

Рекорд «стойки» побил бывший член японской секции Коминтерна, арестованный в период «чисток» 1935—1937 г.г. Японец простоял по «стойке» 26 суток, после чего умер в госпитале от паралича сердца.

Неожиданно тёмная фигура отчаянным рывком освобождаётся из рук солдат. Скованный заключенный бешеным ударом ноги с грохотом опрокидывает стол следователя.

Тот отскакивает в сторону, затем с рёвом бросается вперед. Рукоятка пистолета глухо опускается на голову человека, извивающегося в руках конвоиров. По заскорузлой маске запёкшейся крови торопливо растекаются горячие алые струи.

«Товарищ капитан!» – резко звучит голос Андрея Ковтун.

Когда заключённого волоком утаскивают из комнаты, капитан, тяжело переводя дыхание, говорит: «Товарищ майор, прошу разрешения закончить следствие и передать дело на рассмотрение Трибунала».

«Придерживайтесь тех инструкций, которые я Вам дал», – сухо отвечает Андрей и направляется к двери.

Мы молча идем по коридору. За каждой дверью слышатся приглушённые звуки. Звуки, обещающие соблазны жизни в обмен на предательство. Звуки, сулящие собственную жизнь в обмен на жизнь других. Тех, кто сегодня ещё смеется и наслаждаётся жизнью, кто не знает, что на него уже пал жребий.

«Ты сам хотел видеть это», – мрачно говорит Андрей, когда за нами закрывается дверь его кабинета. Он произносит эти слова торопливо, как будто оправдываясь, как будто стараясь предупредить то, что должен сказать я.

«За что он арестован? – спрашиваю я.

«Как раз за то, чем ты интересовался» – говорит Андрей и устало опускается в кресло. – «Человек, который говорит открыто – да, я против. Прошёл всю войну с первого до последнего дня. Много раз ранен. Много раз награждён.

Когда после войны подошел срок его демобилизации, то добровольно остался на сверхсрочную службу. А месяц тому назад арестован за антисоветскую пропаганду в Армии. После ареста его окончательно прорвало. Рубашку на груди рвет и кричит: «Да! Я – против!» «Ты его допрашивал? – спрашиваю я.

«Да…» – после некоторого колебания отвечает Андрей.

«Чем ты объясняешь всё это?»

«Недавно он был в отпуске в России. Приехал домой, а там – пусто. Старуху-мать выслали в Сибирь… За коллаборацию. Во время оккупации, чтобы не умереть с голоду, она мыла посуду у немцев. Младший брат в 1942 году был угнан немцами на работу в Германию.

После репатриации брата осудили на 10 лет рудников… Да и вообще посмотрел он, что кругом творится. Когда вернулся в часть, то начал об этом рассказывать. В результате… сам видишь».

«О каких там сообщниках шла речь?» – спрашиваю я.

«У, как обычно», – пожимает плечами Андрей. – «Из одного человека нужно раздуть целую контрреволюционную организацию».

«Вот тебе яркое доказательство того, что каждый – враг», – монотонным голосом продолжает майор Государственной Безопасности. – «Внешне – образцовый советский человек. Вот такие во время войны умирали с криком: „Да здравствует Сталин!“ А когда, копнешь глубже…» «Так ты считаешь его идеологическим врагом?» – спрашиваю я.

«У него нет идеи», – отвечает майор. – «Но он уже пришёл к отрицанию существующего. Главная опасность в том, что он – это миллионы. Брось сюда направленную идею – и всё это вспыхнет как пороховая бочка».