Ярослав Голованов - Королев: факты и мифы

Но юного Дизеля с семьей аккуратно репатриировали в Англию, а Раушенбаха посадили, чтобы умертвить. Спецотряды советских немцев еще ждут своего летописца – это белое пятно нашей истории. Раушенбах был в «Стройотряде 18-74». В этом лагере сидели немцы со всей России. Выжили, пожалуй, только уральские, закаленные. Волжане почти все померзли – умирало примерно десять человек в сутки. Их не хоронили, а складывали трупы на дровни и отвозили в яму.

– Меня однажды повалил ветер, – рассказывал мне академик, – не ураган, а просто ветер... Королев был хотя бы формально, но судим, ему определили срок за вредительство, он считал месяцы и дни, он видел край свободы: Раушенбах сидел безо всякого суда и срока и предела не видел, поскольку национальность человека с годами не претерпевает никаких изменений. Борис Викторович считает себя необыкновенным счастливчиком: он остался жив.

– В лагере я работал недолго: с весны до осени. У меня была прекрасная должность: контрольный мастер кирпичного завода. Я получал четыреста граммов хлеба и варил траву, так что питался хорошо. А осенью я уже начал работать на Болховитинова...

Виктор Федорович Болховитинов, который в Билимбае вместе с Исаевым и Березняком работал над ракетным истребителем БИ, знал Раушенбаха еще до войны, когда Раушенбах хотел приспособить воздушно-реактивный двигатель на один из самолетов Болховитинова. Теперь Виктор Федорович вытребовал для Бориса Викторовича занятный статус. Раушенбах жил в лагере, но на работу не ходил: писал, считал, Щетинков был его шефом.

– Потом приходили мои соседи по бараку и я сворачивался. Вы не поверите, но все мои знания по математике я приобрел не в институте, а в бараке; я очень много работал тогда. Сам себе устраивал экзамены, билеты составлял, тянул их и сам себе отвечал. Если я не мог ответить, я сам себе ставил двойку и назначал себе переэкзаменовку... Я увлекался тогда автоколебаниями и сам «открыл» метод гармонического баланса, который уже был открыт Боголюбовым и Крыловым, о чем я, по своему невежеству, не знал. Для Болховитинова я сделал расчет боковой устойчивости самолета. Меня зачислили в КБ старшим инженером, но жил я в лагере. Мне платили вполне приличную зарплату, которую пересылали в лагерь, но купить я ничего не мог и отправлял деньги жене.

Когда Щетинков вернулся в Москву, задания стали поступать и из столицы. Контрольный мастер кирпичного завода писал теперь научные работы по испаряемости ракетных топлив и устойчивости горения в жидкостных двигателях.

Весь этот фантастический кошмар продолжался до конца войны. После победы все немецкие «отряды» были расформированы, а оставшимся в живых в паспорте поставили штампик: «спецпереселенец». Из зека Раушенбах превратился теперь в ссыльного. Он не мог уехать в другой город, должен был раз в месяц отмечаться у «своего» уполномоченного в райотделе милиции.

– Ну все, как у Ленина в Шушенском, – без тени юмора говорил Борис Викторович. – Мое Шушенское – Нижний Тагил.

Тем временем Щетинков через Келдыша добился вызова Раушенбаха в Москву. Числился он проживающим в общежитии, чтобы не бросать тень на жену. Опять происходило нечто фантастическое: ссыльный делал доклад на научно-техническом совете оборонного института, НКВД выдавало ему допуск к секретным документам, но милиция приравнивала переезд в другой город побегу из-под стражи. Через месяц Борис Викторович вернулся в Нижний Тагил. Келдыш хотел взять Раушенбаха к себе, но его направили вольнонаемным инженером в город Щербаков, в КБ, где работали зеки.

– А где это – Щербаков? – рассеянно спросил Раушенбах у своего «уполномоченного».

– Не знаю, – честно признался милиционер.

– И я не знаю... Что же нам делать?

– Понятия не имею...

– Я пойду на вокзал и спрошу билет до Щербакова. Но и на вокзале никто не знал такого города.

– Вы мне не город, а станцию назовите, – требовала тетка в билетной кассе.

Раушенбах честно искал в газетах указ о переименовании некоего города в Щербаков, но не нашел и снова пришел к «уполномоченному». Тот подумал и решил направить надоевшего ему спецпереселенца в Москву – пусть на Лубянке ему и объяснят, где находится город Щербаков.

Вполне законно прилетев из Свердловска в Москву, Раушенбах на Лубянку не явился и перешел на нелегальное положение. Засекреченный беглый каторжник, без прописки, без продовольственных карточек работал у Келдыша – тот сумел все объяснить своему начальнику 1-го отдела. Потом Раушенбах все-таки пошел на Лубянку «с повинной». Выяснил, что Щербаков – это, оказывается, Рыбинск. Чекист очень настаивал, чтобы он поскорее туда отправлялся.

– А если я туда не поеду?

– Вас же нигде никогда не пропишут, – добродушно объяснил чекист.

И точно. Несмотря на все хлопоты Келдыша, а потом и Победоносцева – он был тогда главным инженером НИИ-88 и готов был взять Раушенбаха к себе, – в милиции упорно не хотели его прописывать. Однажды, зайдя в кабинет к очередному высокому милицейскому чину, Борис Викторович начал так:

– Я знаю, что вы ничем не сможете мне помочь...

– Это почему же?! – перебил чин, сразу обидевшись на подозрение в его служебном бессилии.

Так он снова стал легальным...

– Потом на стадионе «Динамо», – рассказывал Раушенбах, – я увидел человека, который настаивал, чтобы я ехал в Рыбинск. Признаюсь: я подумал-подумал и смылся со стадиона. До самой смерти Сталина меня преследовали сны: поймали, волокут...

У Келдыша Раушенбах занимался теорией вибрационного горения, акустическими колебаниями в прямоточных двигателях – это сложная математика, замешанная на термодинамике и акустике. В 1949 году защитил кандидатскую диссертацию, в 1958-м – докторскую. Ему было 43 года, у него было негромкое, но прочное научное имя. В космонавтику он не рвался, но когда узнал, что заниматься ориентацией космических объектов охотников нет, пошел к Келдышу и сказал, что хочет попробовать разобраться в этом деле. Келдыш вяло разрешил, взяв с него слово, что он не бросит свою основную тематику.

Королев встретил его так, будто они расстались вчера. Никаких объятий и молодецких тычков в грудь. Сергей Павлович был озабоченно приветлив – не более. Ни слова ни о прииске Мальдяк, ни о «Стройотряде 18-74». Только о деле и о сроках.

Через день Королев сказал Пилюгину:

– Значит, ты отказываешься делать систему ориентации? Хорошо. Тогда я передаю ее Раушенбаху.

– Он не сделает... – мрачно проворчал Пилюгин.

– Сделает в этом году! – резко перебил Королев.

Работа Раушенбаха 1958 года – одна из самых новаторских в истории первых лет космонавтики. И ракеты, и двигатели к ним, и простейшие системы управления делались за многие годы до первого спутника, но ориентацией летательных аппаратов в межпланетном пространстве никто никогда не занимался.