Сара Дюнан - Рождение Венеры

– Так-то оно так, только мне кажется, вы в тот день погрешили против приличий не меньше моего, – спокойно замечает он. – Как и сейчас, когда мы с вами здесь наедине. – И он принимается собирать свои вещи, готовясь потушить свечи, а я вижу, что все снова вот-вот ускользнет от меня.

– Почему вы все время отталкиваете меня? Только потому, что я – женщина? – Я перевожу дух. – Потому что, сдается мне, вы многому тут научились – но не совсем тому, что нужно. – Он замирает, хотя не поворачивается и никак еще не откликается на мои слова. – Я говорю… я говорю об этой вашей девушке, на носилках. Любопытно узнать, сколько вы ей заплатили, чтобы она улеглась перед вами?

Теперь он оборачивается и глядит прямо на меня. Лицо его кажется бескровным в свечном пламени. Но отступать уже некуда.

– Я знаю, чем вы занимаетесь по ночам, мессер. Я видела, как вы уходите из дома. Я разговаривала с моим братом, Томмазо. Думаю, моему отцу было бы крайне неприятно обнаружить, что художник, который расписывает его часовню, ночами развратничает в городских трущобах.

И тут мне показалось, что он вот-вот расплачется. Талант, сколько бы Господь ни вложил его в пальцы, бессилен перед коварством нашего города. Какое разочарование, должно быть, ожидало художника, когда он прибыл в новые Афины – и обнаружил, до чего они запятнаны пороком! Может быть, Савонарола и прав. Может быть, мы в самом деле поддались земным соблазнам и отступились от былой добродетели.

– Вы ничего не понимаете, – отвечает он глухо.

– Все, о чем я прошу, – это чтобы вы взглянули на мои работы. И высказали бы свое суждение, честно и прямо. Если вы согласитесь выполнить эту простую просьбу, я никому ни слова не скажу. Больше того – я буду защищать вас от моего брата. Он-то способен причинить вам куда больше вреда, чем я, и…

Мы оба слышим шум. Внизу со скрежетом открываются парадные двери дома. Одна молния ужаса поражает нас обоих, и мы не раздумывая начинаем гасить свечи. Если сейчас кто-нибудь войдет сюда… И о чем я только думала, когда пустилась на такой риск?

– Это отец, – шепчу я в сплошной мрак, окутавший нас. – Он был на совете в Синьории и задержался допоздна.

И тут я слышу отцовский голос, раздающийся на лестнице, а потом где-то рядом распахивается еще одна дверь. Должно быть, Томмазо уснул, дожидаясь его. Теперь их голоса звучат одновременно, и слышно, как захлопывается другая дверь. Потом все стихает.

Рядом, во тьме, красное пятнышко вощеного фитиля мерцает, как светлячок. Мы стоим так близко друг к другу, что я щекой чувствую его дыхание. Его запах, жаркий и кислый, обступает меня отовсюду, и на меня вдруг накатывает тошнота. Если я вытяну вперед руку, то смогу коснуться его голой груди. Я делаю шаг назад, будто он обжег меня, и свеча, крутясь, летит на плиты пола. И падает с чудовищным грохотом. Еще бы мгновенье – и…

– Я пойду первая, – говорю я, снова собравшись с духом, и от страха голос мой звучит отрывисто. – Оставайтесь здесь, пока не услышите, как закроется дверь.

Он что-то бормочет в знак согласия. Рядом с фитилем вспыхивает свечное пламя, озаряя склоненное над ним лицо. Он поднимает свечу и дает ее мне. Наши глаза встречаются в этом мерцании. Возник ли между нами сговор? Понятия не имею. Я торопливо шагаю к двери. Дойдя, оглядываюсь и вижу его увеличенный силуэт на фоне стены: он снимает лист бумаги с алтарной стены, и руки у него, как у Распятого, простерты крестом.

Вернувшись к себе в комнату, я слышу, как эхом на каменной лестнице отдаются голоса отца и брата, долетающие снизу, из отцовского кабинета. Боль снова сводит мне живот – да так, что я едва не сгибаюсь пополам. Я подождала, когда спор стихнет, а потом снова прокралась в коридор, думая уж на этот-то раз добраться до материнского ларчика со снадобьями.

Но оказывается, я – не единственная, кто на ногах, когда положено спать. По лестнице с изяществом раненого быка спускается Томмазо, явно стараясь не шуметь. Он так сосредоточенно силится ступать по воздуху, что натыкается прямо на меня – и с виноватым видом отскакивает. Значит, сейчас преимущество на моей стороне.

– Алессандра! Матерь Божья, как ты меня напугала! – проговорил он отрывистым шепотом. – Что ты здесь делаешь?

– Я услышала, как вы с отцом спорите, – не моргнув глазом солгала я. – Вы меня разбудили. А ты что здесь делаешь? Это ранним-то утром.

– Я … Мне нужное кое с кем увидеться.

– Что сказал отец?

– Ничего.

– Он получал известия от Плаутиллы?

– Нет, нет. От нее не приходило никаких вестей.

– Так о чем же вы говорили? – Он только плотнее сжал губы. – Томмазо? – настаивала я, уже с легкой угрозой в голосе. – О чем ты разговаривал с отцом?

Он холодно на меня поглядел – как бы давая понять, что прекрасно понимает, чем я ему угрожаю, и в то же время показывая, что он не очень-то и боится.

– В городе беспорядки.

– Что за беспорядки?

Он помолчал.

– Плохая новость… Ночная стража Санто Спирито обнаружила два тела.

– Два тела?

– Мужчину и женщину. Их убили.

– Где?

Он перевел дух.

– Прямо в церкви.

– В церкви! Что произошло?

– Никто не знает. Их нашли сегодня утром. Под скамьями. У обоих перерезано горло.

– Ах!

Но это было еще не все. Я по глазам его видела. Господи, не знаю сама почему, но я вдруг вспомнила о той молодой женщине, чей труп объели собаки.

– А что еще слышно?

– Оба были раздеты догола. А ей кое-что запихнули в рот. – Он сказал это мрачным тоном, потом замолчал, как будто сказал этим достаточно. Я нахмурилась, показывая ему, что не понимаю. – Его член.

Он понаблюдал за моим замешательством, потом недобро улыбнулся и положил руку себе на гульфик.

– Теперь понимаешь? Тот, кто их убил, отрезал ему член и засунул его в рот женщине.

– Ой! – Наверное, я закричала, как маленькая. – Боже, кто мог такое сотворить? Да еще в Санто Спирито!

Но оба мы знали ответ. Это был тот же безумец, который искромсал тело той девушки в болоте за церковью Санта Кроче.

– Вот о чем говорили на заседании, где был отец. Синьория и Совет Десяти постановили перенести тела.

– Перенести? То есть…

– Чтобы их нашли за чертой города.

– И об этом отец говорил с тобой сегодня ночью? Томмазо кивнул.

Но зачем отец это сделал? Если нужно сохранить в тайне столь ужасное дело, о нем не станешь никому рассказывать. Особенно юнцам вроде Томмазо, которые полжизни проводят на улице. Юнцам, которые, выходит, и сами серьезно рискуют, если не захотят переменить свое поведение… Все же боль в животе явно притупила мой ум.

– Но… зачем их куда-то переносить? Ну, раз их там нашли, то почему…

– Что с тобой, Алессандра? Ты по ночам глупеешь? – Он вздохнул. – Сама подумай. Осквернение святыни повлечет бунт.