Сара Дюнан - Рождение Венеры

Поэтому речь, которую он произнес перед нами в то утро, показалась нам необычайно длинной и тщательно продуманной (подозреваю, моей матерью).

– Вначале я сообщу вам хорошую новость. Плаутилла здорова. Ваша мать провела возле нее всю ночь, и ей стало лучше.

Мать сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях. Она давно и в совершенстве овладела искусством женской неподвижности. Не зная этого, можно было бы подумать, что она и в самом деле спокойна.

– Но есть и другая новость. Поскольку все равно вы услышали бы ее очень скоро от сплетников, то мы решили, что лучше вам узнать все дома.

Я украдкой бросила взгляд на Томмазо. Неужели он действительно заведет сейчас речь о женщине с отрезанным мужским членом во рту? Нет, это слишком непохоже на отца.

– Синьория созывала совет этой ночью, потому что в чужих краях происходят события, затрагивающие нашу безопасность. Король Франции во главе своего войска подошел к северным рубежам и собирается проследовать в герцогство Неаполитанское, чтобы завладеть им. Он уже разбил неаполитанский флот под Генуей и подписал договоры с Миланом и Венецией. Но, чтобы продвинуться дальше на юг, ему нужно пройти через Тоскану, и он уже послал гонцов, прося нас поддержать его притязания и гарантировать безопасность его армии.

По искорке, блеснувшей в глазах Томмазо, искоса поглядевшего на меня, я догадалась, что он знает куда больше того, о чем рассказал мне ночью. Ну конечно – зачем посвящать женщин в политические дела!

– Значит, будет драка? – Глаза у Луки засверкали, как золотые флорины. – Я слышал, французы – свирепые вояки.

– Нет, Лука. Драки не будет. Мир куда доблестней, чем война, – строго ответил отец: уж кому, как не ему, было знать, что, когда начинаются беспорядки, спрос на роскошные ткани резко падает. – По совету Пьеро Медичи Синьория не поддержит притязаний французского короля, но объявит о своем невмешательстве. Таким образом, мы проявим и силу, и благоразумие одновременно.

Еще полгода назад имя Пьеро успокоило бы нас всех, но теперь даже мне было известно, что после смерти его отца репутация Медичи сильно пошатнулась. Поговаривали, он и сапоги-то натянуть не может без того, чтобы не расхныкаться или не рассвирепеть. Как такому улестить или обхитрить короля, которому и незачем церемониться с нашей Республикой, коль скоро он легко может вступить в ее пределы и растоптать ее?

– Ну, ежели уповать на Пьеро, то можно сразу распахнуть городские ворота и ждать дорогих гостей.

Отец вздохнул.

– Какой болтун наплел тебе это, Томмазо? – Томмазо повел плечами. – Я говорю вам, что Синьория верит в самое имя Медичи. Никто иной не пользуется у иноземных владык столь высоким уважением.

– Ну а я думаю, негоже так просто пропускать французов через наши земли. Я думаю, нужно сразиться с ними, – вмешался Лука, который, как всегда, слушал, но так ничего и не услышал.

– Нет, мы не станем сражаться с ними, Лука. Мы проведем переговоры с ними и придем к соглашению. Воевать они с нами не собираются. Это будет соглашение между равными. Может быть, они даже что-то предложат нам взамен.

– Что? Или ты думаешь, Карл станет биться на нашей стороне и преподнесет нам Пизу?

Я никогда раньше не слышала, чтобы Томмазо так хорохорился в присутствии отца. Мать уже устремила на него строгий взгляд, но тот или не замечал, или не хотел замечать этого.

– Он будет делать только то, что ему самому угодно. Он же знает: стоит ему только пригрозить – и наша великая Республика рухнет, как карточный домик.

– Ты просто мальчишка, который пытается рассуждать как мужчина, но выходит у тебя это смехотворно, – ответил отец. – Пока ты не повзрослеешь и не научишься разбираться в государственных делах, лучше держи свои изменнические воззрения при себе. В своем доме я не желаю их слушать! Последовала напряженная тишина, и я отвела взгляд от них обоих. Потом Томмазо угрюмым голосом проговорил:

– Хорошо, мессер.

– А если они явятся? – спросил Лука, не придавший значения этой маленькой размолвке. – Они войдут в городские стены? Неужели мы позволим им это?

– Это еще предстоит решить, когда мы будем знать больше.

– А как быть с Алессандрой? – тихо спросила мать.

– Дорогая моя, если сюда явятся французы, Алессандру придется отослать в монастырь, вместе со всеми остальными флорентийскими девушками. Это мы уже обсуждали…

– Нет! – выпалила я.

– Алессандра…

– Не хочу, чтобы меня отсылали из дома. Если…

– Ты сделаешь так, как я сочту нужным, – договорил отец, теперь уже совсем сердитым тоном. Он не привык, чтобы дети перечили ему. Впрочем, он, наверное, и не заметил, что все мы выросли. Мать, куда более деловитая и благоразумная, просто поглядела на свои сложенные руки и мягко проговорила:

– Думаю, прежде чем продолжать разговор, вам следует узнать, что у вашего отца осталась еще одна новость.

Родители переглянулись, и мать слегка улыбнулась. Отец с благодарностью последовал ее подсказке.

– Я… Возможно, что в обозримом будущем я буду призван к почетной должности приора.

Значит, он войдет в Совет Восьми. В самом деле, это большая честь, хотя то, что он знает о предстоящем повышении заранее, свидетельствует, что само избрание делается небескорыстно. Вспоминая ту сцену сейчас, я все еще слышу гордость в голосе отца. Такую гордость, что в тот миг было бы дерзко даже подумать: в переломный момент городу следовало бы призвать на высокий пост людей более мудрых, более опытных. Ибо признать это означало бы также признать, что в государстве что-то серьезно разладилось, а я думаю, что никто из нас – даже Томмазо – в тот миг не хотел бы заходить так далеко.

– Отец, – произнесла я, когда стало ясно, что ни один из моих братьев не собирается отверзать уста, – для нас это великая честь и большая радость. – Я подошла к отцу, преклонила перед ним колени и поцеловала ему руку, снова выказав себя почтительной дочерью.

Мать одобрительно поглядела на меня, когда я поднялась.

– Что ж, благодарю тебя, Алессандра, – сказал отец. – Я вспомню твои слова, заняв место в правительстве города, коль скоро это случится.

И, пока мы улыбаемся друг другу, мне в голову лезут мысли о тех изувеченных трупах, лежащих в луже крови под скамьями в Санто Спирито, и о том, как воспользуется этим Савонарола, обличая город, – ведь перед лицом предсказанного им иноземного вторжения монах в глазах народа делался еще лучшим пророком.

Мать сидела у окна в своей комнате. Вначале я подумала, что она молится. Оставаясь в одиночестве, мать всегда замирала так неподвижно, что начинало казаться: ее здесь нет. Но я не всегда умела распознать, молится она или о чем-то раздумывает, а спросить об этом мне не хватает смелости. Наблюдая за ней с порога, я вижу, какая она красивая, хотя молодость ее уже давно миновала, и резкий утренний свет придает ее облику еще большую хрупкость. Каково это – когда твоя семья тихонько ускользает от тебя, а твоя старшая дочь скоро сама станет матерью? Ликуешь ли ты, матушка, оттого, что тебе удалось провести ее между Сциллой и Харибдой, или задумываешься над тем, чем же ты сама будешь заниматься теперь, когда она покинула дом? Матери повезло, что у нее есть еще предмет для тревог – я.