Владимир Савченко - Отступник - драма Федора Раскольникова

Дорогая Лапушка, моя несчастная половинка… Я умоляю тебя прийти на вокзал, совсем не как в ловушку, я просто хочу тебя увидеть, хотя бы в последний раз…

Октябрь, 1923. Берлин, Германия

Зайцы, милые, конечно, жива, здорова, въедаюсь в эту новую страну, которая мне знакома только в те минуты, когда какая-нибудь улица похожа на Фозанек или люди из другого народа поют "Интернационал"… Не пишу еще, ибо мой шеф (Карл Радек, с которым Лариса Рейснер была в Германии осенью 1923 года. - Авт.) на 10 дней еще не велел трогать пера - и заставляет изучать Германию и все, что в ней живого и мертвого. Самочувствие - блистательно.

Будьте очень, очень спокойны.

Ваша Лара

Октябрь, 1923. Берлин, Германия

Мои милые! Пользуюсь случаем, царапаю куриной лапкой несколько слов. Здорова, чиню свои паруса, посвистываю, как старый матрос, сосущий трубку над давнишними, много лет под спудом пролежавшими картами. Мягкая европейская осень так напоминает воздух теплых приморских городов. Думаю о Вас, - странная, ни на что не похожая семья, где огромное прошлое - "отец, мать" - эти родовые комплексы, обычно ложащиеся грузом на всякое движение, на всякий прыжок вдаль - вписаны в герб трагической, неверной, беспощадной музы борьбы. Так люблю Вас. Чтобы Мама не горевала. Чтобы ежедневно в комнате, оглушаемой пилой и солдатской "пойдем, пойдем, Дуня", - стучала машинка и делалась книга. Моя тоже сделается…

А теперь, как в цирке, как в наших военных театрах - как на всех великих и малых тропах и дорогах революции - Allons, camerado!

P.S. Свидания не просите. Письма не давайте. Я знала дурные вещи об этом товарище. Он - не стоит Вашей дружеской памяти.

Милые мои, лучше никого обо мне не спрашивайте!

19 ноября 1923. Берлин, Германия

Милые мои, милые! Все в порядке. Учусь, вижу, слышу, пишу. Никогда еще столько не работала. С этой почтой - 2-й фельетон, и 3-й - лучший, который сейчас печатать нельзя - пойдет в книгу.

Боюсь напыщенных фраз, но камень, лежавший на моей душе, кажется, отвалился. Не судите по первым статьям, будет лучше. Не пишу так, как писала с фронта - ибо фронта этого пока нет. Начнется буря, я ее смогу встретить во всеоружии, зная Германию сверху донизу.

Мои единственные, вся моя любовь, как я Вам бесконечно благодарна за то, что помогли уйти от компромисса, от полной интеллектуальной гибели, это-то я теперь вижу. Бедного Ф. всей душой жалею, плачу иногда, и Вы пожалейте, если придет, - но ничего изменить нельзя…

На моем столе Каутский, Меринг, все лучшее, что есть в Германии. Меня заставляют читать и думать. Заржавленные мозги сперва скрипели, теперь легче. Плюс огромный практи ческий опыт. - Нация на дыбе. - Смотрю и запоминаю. Помнишь, мама, чайку перед миноносцем в бою - она все со мной, пролетает, белая, над пропастями. О, жизнь, благословенная и великая, превыше всего, зашумит над головой кипящий вал революции. Нет лучшей жизни. Вас люблю бесконечно. Прошу Вас, живите там бестревожно, Вашей всегдашней творческой жизнью. Если б я знала, что это так…

P.S. В книге "Афганистан" на статье "Вандерлип" надо написать: "ПОСВЯЩАЕТСЯ РАСКОЛЬНИКОВУ". Я ему это давно еще и крепко обещала.

1923. Берлин, Германия

Милые мои, опять несколько Вам нежных слов. Не волнуйтесь, живите совершенно спокойно. Я на своем месте и- "наблюдаю крыл державных возрастающую тень". Никогда еще не работала с человеком, более близким по тому "facon le parler" ("манера ведения разговора". - Авт.), который царил еще на Зелениной, - никогда таким коренным образом не училась политическому зрению и знанию, которого, увы, несмотря на все "чтения вслух", у меня нищенски мало. О милые, перед этими событиями-небоскребами я наскоро, судорожно вооружаю свои потускневшие мозги. Моментами готова прийти в отчаяние, - хватит ли меня? Если бы теперь не ушла в большую революционную бурю - застоялась бы и обмельчала окончательно.

Пишите мне через т. Уншлихта - ему другие уже сообщили - для ИЗЫ. Ни имени, ни адреса не надо…

1923. Берлин, Германия

Милая мать, это письмо отдаст тебе мой единственный друг. Я считаю совершенным счастьем, что попала в его школу.

Сперва должна Вам очень подробно рассказать о своей жизни.

Во-первых, почему с этой почтой отсылаю только четвертый, а не десятый фельетон. Потому что в Германии нет еще революции, нет девятого вала, пеной и трепетом которого пишутся такие книги, какую я хотела вывезти из Берлина.

Во-вторых, революция эта, которая должна быть сделана не порывом (всякий, всякий порыв влипнет, утонет, захлебнется в теплой грязи проклятого мещанства), но каторжным, многомесячным трудом. Значит, революционного "сопереживания" у меня пока нет. А писать о Германии этого "кануна" - одним чувством, одними зрительными ощущениями - нельзя. Нужны обширные знания, которых у меня нет. К. (Карл Радек. - Авт.) взялся за мою засушенную голову, обложил меня книгами, заставил читать, не позволил уйти в частную, по отношению к всегерманской революции, партийную работу, сделал все, чтобы дать мне почувствовать прошлое Германии, политическое ее вчера, историю ее разложения, словом, все, чему он сам учился там много лет. Но т.к. при неслыханной травле, которую полиция вела по его следам, каждый мой неловкий шаг мог погубить все дело, мне на время пришлось совсем отказаться от ‹…› всякой связи с интеллектуальными и иными праздноболтающими кругами, догнивающими на шее Германии…

Я не могу Вам сказать, что для меня сделал этот человек, обеспечивший мне свободу труда, расшевеливший в моей ленивой и горькой душе лучшие творческие струны. Я не могу врать, что уже все хорошо, что уже я чего-то большого добилась, - неправда. Будет очень трудно, одиноко и опасно. Но живу, хочу жить - отхлынуло окаянное неверие, и сделаю все, чтобы оправдать безграничное доверие, мне оказанное. Может быть, он только слишком меня щадил - хотя, зная его безжалостную щепетильность, думаю, что это делалось из целесообразности, чтобы потом, когда я стану на ноги, партия взяла от меня больше и лучше, чем бы это было теперь. Все это, конечно, если не провалюсь.

Р. (Радек. - Авт.) - фрейдист. Будет говорить с папой. Во всем, что касается духа, - будет, думаю, союзником. Я очень жалею, что не могу быть при Ва шем знакомстве. Ну все равно. Милая Ма, только одно: пусть личная горечь - как она ни справедлива - не помешала бы ему увидеть трагический, чисто принципиальный стержень нашей коллективной жизни. Прошу тебя, не сердись…

Крошки, Крошки, - с Федей - что уж тут - все идет нормально. Очень Вас прошу - пишите, пишите еще, - теперь я еще больше одна - теряю эту величайшую духовную связь, какая у меня была в жизни: надеюсь, не надолго (Радек ненадолго выезжал в Москву. - Авт.). И, если буду жива, буду у него учиться и работать. Папа, смотри, у тебя будет ученик - дочка. Нет, все, все пока правильно.