Мария Семенова - Пелко и волки

Добрые Боги совсем забаловали, занежили возлюбленных своих детей: давно приучили, что лютую зимнюю стужу непременно сменит весна, а солнце умирает вечером только затем, чтобы воскреснуть с рассветом. А вот задумаешься покрепче, нетерпеливо дожидаясь первых лучей, и поймешь, что за чудо происходит каждое утро, и молиться захочется на радостях оттого, что вечный Укко решил еще раз пустить солнышко в мир!

Небо на востоке начало понемногу синеть, и старчище Туман пробудился глубоко в топях болота, высунул наружу конец седой бороды, приказал дочери расчесать его узорчатым гребешком: поторапливайся, Терхенетар-красавица, скоро уже выглянет розовый краешек солнца и белые пряди взмоют высоко в ясное небо, станут быстро тающим облачком в синеве…

Пелко с копьем в руках стоял на краю островка. Он почти всю ночь провел на ногах: так легче удержаться и не прислониться к шершавому дереву, не смежить ресницы, уговорив царапающую совесть, что, мол, совсем ненадолго. Поддаваться, жалеть себя было уж слишком опасно, и Пелко терпел. Он знал, что охотничья сноровка в который раз выручит его, долго еще не даст липкому сну повалить его наземь. А там дом. Вкусная рыба, сваренная в котле над очагом. И широкая лавка вдоль знакомой бревенчатой стены. Теплые меха, брошенные на ту лавку. И никаких забот впереди. Спи, усталый, никто не потревожит тебя среди ночи, не станет будить, пока не выспишься сам… Пелко поежился на утреннем холоду, потом встряхнулся, гоня прочь не ко времени явившиеся мечты. Рано еще. Не пой песен, затягивая тесемки на сапогах: как знать, не придется ли плакать, когда станешь развязывать!

Светало… Пелко высунулся из-за валуна, поймал в горсть несколько крупных клюквин, украшавших ближнюю кочку, сунул их в рот. Поднимется туман, и он разбудит Всеславу. И может быть, сам поспит еще капельку, пока они с матерью будут готовить еду. Вся еда – затверделый хлеб с обрезками сала, уж что там готовить-то, но отчего не прилечь, пока женщины развяжут котомку, вытащат ножи, примутся резать.

Он еще дождется, чтобы Всеслава радостно встречала его с удачной охоты, целовала в обветренную щеку, пододвигала за столом сочную медвежатину…

От кислых ягод в животе заурчало. Пелко собрал еще горсть и неторопливо двинулся вокруг островка. Теперь он стоял лицом к дальней Ладоге, глядя туда, откуда пришел. Рассветный ветерок перекатывал по болоту серые волны тумана, и тут Пелко насторожился, потому что издали вдруг долетел какой-то жалобный звук, похожий на плач.

На всякий случай корел сжал в кулаке висевшую у пояса бронзовую утиную лапку: а вот и не заманишь, диво болотное, не на такого напало! Но звук повторился, и он понял, что там, вдалеке, отчаянно скулила собака.

Перед Пелко мелькнули было жестокие ладожские гридни и сам Ждан Твердятич со свирепым псом на коротком ремне… Однако страх жил недолго. Не такой голос у лайки, яростно бегущей по следу, не так заливаются собаки, выпущенные на добычу… Пелко безрадостно подумал о том, что следы, которые он оставит, придется вновь заметать в великих трудах. Но и не сходить, не посмотреть, в чем беда, было нельзя. Может, это окажется еще одним и самым главным испытанием, которое избрали для него хозяева леса, раздумывая, позволить или не позволить ему вернуться домой… Или, того не лучше, как начнет еще этот плач сниться ему по ночам!

Всеслава сладко спала, свернувшись мягким клубочком, подложив под щеку ладонь. Корел осторожно тронул ее за мизинец. Она открыла глаза сразу же, не вздрогнув, будто того только и ждала.

– Я на болото схожу, – тихонько предупредил ее Пелко. – Скоро вернусь.

Всеслава кивнула, и он беззвучно ушел, подхватив копье. Дочь воина не заснет, раз пообещала не спать.

Мусти полз вперед, подвывая и волоча задние лапы. Безошибочное чутье вело его по болоту: друг был где-то рядом, он вот-вот разыщет его, и все будет хорошо. Могло, конечно, получиться и так, что люди, оставившие следы, как раз пустятся дальше и он, ослабевший, не сумеет их догнать. Но это не укладывалось в коротенькие мысли пса – он знал только, что не перестанет ползти, пока шевелятся лапы и нос отличает запах от запаха…

Когда Пелко вырос перед ним из тумана, Мусти поднял острую морду и захлебнулся плачущим лаем. Его всегда низкий, уверенный голос звучал жалобно и тонко, срываясь на визг. Пелко подоспел к нему, наклонился. Мусти судорожно лизал его руки, лицо и визжал не переставая. Досталось ему крепко. Обе задние лапки были разбиты, не скоро заживут и в лубках. Пелко начал прикидывать, как понесет тяжелого пса, как сумеет навьючить его на себя – с одной-то левой рукой…

– Эх, бедняга, – пожалел он Мусти. – Да кто же это тебя так?

Смышленый пес как будто понял его. Схватил зубами за штанину, попытался тащить.

– Что там, Мусти? – спросил Пелко негромко.

Мусти снова потянул его и завизжал, теперь уже от бессилия. Пелко обхватил его, сморщившись от боли в руке, поднял и перенес на кочку посуше. Уложил. Сел рядом и долго гладил, стараясь утешить.

– Лежи здесь, – приказал он ему наконец. – Смирно лежи. Я приду.

Мусти понял и это – больше не пытался ползти и только косился на корела, пока тот не скрылся из виду.

Пелко так и знал, что далеко идти не придется. Миновав низкорослую рощицу, он увидел их всех сразу – Ратшу, Хакона и Авайра.

Три неподвижных тела друг возле друга на побуревших кочках болота, и плотный клок тумана медленно отползал прочь, будто нехотя вылетевшая душа.

Пелко осторожно пошел к ним, крепко сжимая копье, – хоть и видел, что драться тут уже не с кем. Оба гета лежали как скошенные, зарывшись лицами в мох… Так вот чей крик испугал Всеславу и разбудил его самого. Это кто-то из них взвыл по-волчьи, распластанный ударом меча. Не Ратша, Ратшу-оборотня выковали из железа, он не закричит, хотя бы из него выдергивали жилы… Такой уж человек, что даже сраженным не захотел упасть перед врагом, остался ведь сидеть под сосной, привалясь к ней плечами, даже головы не склонил!

Если бы корел похуже знал Ратшу в лицо, он вполне мог бы теперь его и не узнать. Меткий удар изуродовал красавца Ратшу, лишил его глаза. Другой удар сверху донизу располосовал крепкую куртку, залил ее уже загустелыми струями крови… Это сколько же ее, сильной, вон истекло из тела? Ведро!..

Пелко вдруг отчего-то вспомнил боярина и вздохнул. Совсем разные люди и вдобавок враги, а умерли одинаково, будто ростом сравнялись. И даже дальше рядом пошли: лежал боярин в глухом темном бору, не родной рукой в тот путь снаряженный, ляжет Ратша с двоими чужаками бок о бок, только и всплакнет по нему бездонное торфяное болото… уж не то ли самое, в котором он, Пелко, однажды мечтал его утопить! Все, стало быть, слыхал на небесах добрый Укко, все выполнил. Не привело только Пелко отомстить самому, не дал пригвоздить Ратшу вот этим боярским копьем… А может, и к лучшему.