Иван Стаднюк - Война

На траву легло полотнище топографической карты с нанесенной обстановкой. Генерал-майор Чумаков начал отдавать предварительное распоряжение о предстоящем контрударе.

В первой половине этого дня в мотострелковую дивизию полковника Гулыги прибыло из созданного при штабе фронта резерва пополнение: группа командиров и политработников. Среди них оказался и Миша Иванюта. Еще сидя на соломе в кузове грузовика, который в тучах пыли мчался по грейдерной дороге на запад, Миша с легкой грустью размышлял о том, что теперь не придется ему больше ходить в разведку, поднимать цепи бойцов в атаку, форсировать под жестоким огнем реки и речушки, как это было в первые дни войны. В нагрудном кармане его гимнастерки лежала бумага, где было написано, что он, младший политрук Иванюта Михаил Иванович, назначен инструктором-литератором дивизионной газеты «Красноармейский залп». Видимо, так надо… Ему приказано взять в руки его самое главное оружие, и он должен работать во фронтовых условиях так, как не работал ни один журналист в мире. А в атаку будут ходить другие… И боевые ордена прикипят не к его груди… Так надо… Он будет давать по врагу залпы со страниц газеты, будет стараться разговаривать с бойцами по-особому проникновенно и вдохновенно, будет прославлять истинных героев, передавать их опыт… Вроде неплохо получалось у него в многотиражке училища. И не зря более двух лет постигал он военное дело. А если к этому прибавить все то, что успел увидеть и пережить с первых минут войны по сей день… Но все-таки воевать будут другие?.. А он окажется на задворках фронтового братства? Тылы дивизии будут его обиталищем?..

Миша размышлял сквозь дрему, подавляя в себе непрошеную грусть по каким-то несбывшимся надеждам. И ни одного вопроса о том, чем может кончиться эта страшная война. Вернее, такой вопрос перед Мишей вставал, но звучал он в его сознании очень просто: как скоро Красная Армия постучится в железные ворота Берлина?

Иванюта и не заметил, когда свернули с грейдера на глухую проселочную дорогу, хотя грузовик прыгал на выбоинах, заваливался с боку на бок. И вдруг наступила тишина, прекратилась тряска. Затем раздался чей-то заспанный басище:

– Приехали!.. Выгружайсь!..

Миша увидел, что грузовики стоят на просеке сумрачного соснового леса, в глубине которого просматривались палатки, шалаши из веток, машины и автобусы.

Захватив вещмешки и шинельные скатки, все слезли с грузовиков и сгрудились в одном месте. В ожидании распоряжений расселись под кустами. Но сидеть долго не пришлось: прибежавший откуда-то розовощекий политрук с выцветшими бровями и белесыми глазами пригласил политработников следовать за ним.

…С прибывшими беседовал начальник отдела политпропаганды дивизии полковой комиссар Федулин – огромного роста мужичище, с добродушным, веселым лицом и хитроватым, кажется, проникающим насквозь взглядом. Он сидел за столом, если можно так назвать доски, приколоченные к вбитым в землю кольям, и задавал расположившимся на траве политработникам вопросы, иногда неожиданные.

– Что можно отнести к наиболее музыкальным инструментам? – со смешинкой в голосе спросил он у младшего политрука Левы Рейнгольда, прибывшего на должность начальника клуба.

У вскочившего на ноги Левы вначале вспыхнули уши, затем красные пятна проступили на щеках и шее.

– Я бы отнес скрипку, – с некоторой осторожностью ответил Лева.

– А еще?

– Флейту…

– А еще?

– Арфу… – Младший политрук Рейнгольд уже смотрел на полкового комиссара со страхом. – Опять не угадал?

– И не угадаешь, если не слышал и не видел. – Федулин раскатисто и добродушно засмеялся. – Так вот, милый мой, запомни, что тебе скажет старый кавалерист… К наиболее музыкальным инструментам относятся ноги бегущей лошади…

Все одобрительно засмеялись, а громче всех – прислушивавшийся со стороны щупленький, с курносым, каким-то птичьим лицом, младший лейтенант, видимо, как догадался Иванюта, радиотехник, ибо он стоял на коленях перед разобранным на расстеленной плащ-палатке радиоприемником и нянчил в руках лампы. Федулин кинул взгляд в сторону младшего лейтенанта и, заметив, что у него сбита на макушку фуражка, сдвинут набок поясной ремень и расстегнут ворот гимнастерки, задал вопрос уже Иванюте:

– А вот вопрос газетчику… Кто зафиксировал на бумаге истину, будто нарочитая небрежность в одежде истолковывается болезненно-тщеславными людьми как признак гениальности?

– Не знаю, товарищ полковой комиссар, – растерянно ответил Иванюта, приняв стойку «смирно» и не отрывая восторженных глаз от сверкающего на груди Федулина ордена Ленина.

– Жаль, – вздохнул Федулин, искоса наблюдая, как поспешно приводил себя в порядок смутившийся младший лейтенант. – Я тоже позабыл… Тогда, может, ответишь, товарищ… – он заглянул в лежавшую перед ним бумагу, – младший политрук Иванюта, какая самая высокая награда Родины? Только не будем касаться звания Героя…

– Самая высокая награда – орден Ленина! – Иванюта даже улыбнулся такому простому вопросу. – Это символ идей, за которые мы боремся.

– Правильно, орден Ленина – самая высокая награда, – согласился Федулин. – А кроме ордена? Подумай…

Лицо Иванюты залилось краской, глаза непроизвольно заморгали.

– Если говорить не об орденах, – пришел ему на помощь полковой комиссар, будто не заметив растерянности Миши, – то самая высокая награда Родины – это ее доверие, которое тебя возвеличивает в собственных глазах… Тебе, товарищ Иванюта, Родина доверила быть работником партийной печати. Надеюсь, ты понимаешь сам, какая это честь, и я поздравляю тебя с прибытием на свой боевой пост… А теперь скажи: под бомбежками бывал?

– Ого, еще сколько!

– Какая самая страшная бомбежка?

На мгновение задумавшись, Миша весело выпалил:

– Та, которая еще не кончилась!

– Правильно! – серьезно ответил Федулин под одобрительный смешок сидевших на траве политруков.

Миша Иванюта шагал по лесу в ту сторону, где, как ему сказали, расположилась редакция дивизионной газеты «Красноармейский залп». Редакция оказалась совсем рядом с политотдельской палаткой, и первым, кого Миша здесь увидел, был раздетый до пояса и сидевший на подножке замаскированного автобуса мужчина солидного возраста (все, кто был старше Миши лет на пять-шесть, казались ему стариками). Склонившись к пристроенному на ветке куста зеркальцу, мужчина старательно намыливал кисточкой подбородок.

– Ко мне? – спросил он, заметив подошедшего младшего политрука.

– Мне редактора – политрука Казанского.

– Я редактор…

– Может, подождать? – смутился Миша.

– Валяй сейчас. С чем и откуда пришел?